– Судно начало медленно опускаться на волне; водопадом обрушился ливень; фуражка слетела у меня с головы; дыхание сперло. Я услышал издалека, словно стоял на высокой башне, еще один дикий вопль: «Джо-о-ордж! Прыгай!» Судно опускалось, опускалось под моими ногами, носом вперед…
Он задумчиво поднял руку и стал перебирать пальцами, как будто снимая с лица паутину; затем полсекунды смотрел на свою ладонь и наконец отрывисто сказал:
– Я прыгнул… – Он запнулся, отвел взгляд… – Оказывается, прыгнул, – добавил он.
Его светлые голубые глаза взглянули на меня жалобно; глядя на него, стоящего передо мной, ошеломленного, как будто обиженного, я испытывал странное ощущение: то была мудрая покорность и шутливая, но глубокая жалость старика, беспомощного перед ребяческим горем.
– Похоже на то, – пробормотал я.
– Я не знал этого, пока не поднял глаз, – торопливо объяснил он.
Что ж, и это было возможно. Приходилось его слушать, как слушают маленького мальчика, попавшего в беду. Он не знал. Каким-то образом это произошло. И вторично произойти не могло. Он прыгнул на кого-то и упал поперек скамьи. Ему казалось, что все ребра у него с левой стороны поломаны; затем он перевернулся на спину и увидел смутно вырисовывающееся над ним судно, с которого он только что дезертировал. Красный огонь пылал в пелене дождя, словно костер на гребне холма, окутанного туманом.
– Судно казалось высоким, выше стены. Оно вздымалось, словно утес, над лодкой… Я хотел умереть, – воскликнул он. – Возврата не было. Казалось, я прыгнул в колодец, – в глубокую яму…
Он переплел пальцы и расцепил их. Да, то была правда: он действительно прыгнул в глубокую яму. Он упал с высоты, на которую больше уже не мог подняться. К тому времени лодка понеслась вперед мимо борта. Было слишком темно, чтобы они могли разглядеть друг друга; кроме того, их слепил и захлестывал дождь. Он сказал мне, что их словно увлекал поток в черной пещере. Они повернулись спиной к шквалу; шкипер, видимо, опустил весло за корму, чтобы вести лодку перед шквалом, и в течение двух или трех минут казалось, что настал конец мира – потоп и непроглядная тьма. Море шипело, словно двадцать тысяч котлов. Это его сравнение – не мое. Думаю, после первого порыва ветер стих; Джим сам заявил на следствии, что большого волнения в ту ночь не было. Он съежился на носу лодки и украдкой бросил взгляд назад. Он увидел желтый огонек на верхушке мачты, стертый, как последняя угасающая звезда.
– Я ужаснулся, что огонь все еще там, – сказал он.
Это его подлинные слова. Его привела в ужас мысль, что судно еще не затонуло. Несомненно, он хотел, чтобы отвратительная катастрофа закончилась возможно скорее. Люди в лодке молчали. В темноте казалось, что лодка летит вперед, но, конечно, ход ее не мог быть скорым. Ливень пронесся, и страшное, волнующее шипение моря замерло вдали. Слышен был лишь тихий плеск у бортов лодки. Кто-то громко стучал зубами. Рука коснулась спины Джима. Слабый голос спросил: «Вы тут?»
Другой дрожащий голос выкрикнул: «Оно затонуло!»
Они все вскочили на ноги и поглядели назад. Огня они не увидели. Все было черно. Мелкий холодный дождь хлестал их по лицу. Шлюпка слегка накренялась. Кто-то стучал зубами и дважды пытался сдержать дрожь, чтобы заговорить; наконец ему удалось сказать: «К-как раз в-вов-время… Брр!»
Джим узнал голос старшего механика, угрюмо сказавшего: «Я видел, как оно затонуло. Случайно я оглянулся».
Ветер почти стих.
В темноте они прислушивались, повернувшись к корме, словно надеялись расслышать крики. Сначала Джим был благодарен, что ночь сокрыла от него страшную сцену, а затем – знать об этом и ничего не видеть и не слышать показалось ему последним пределом несчастья.
– Странно, не правда ли? – прошептал он, прерывая свой несвязный рассказ.
Мне это не казалось странным. Должно быть, он подсознательно был убежден в том, что реальность не могла быть такой потрясающей, жуткой и мстительной, как ужасная картина, созданная его воображением. Думаю, в этот момент сердце его вместило все страдание, а душа познала весь ужас и отчаяние восьмисот людей, застигнутых в ночи внезапной и жестокой смертью. Иначе как объяснить его слова:
– Мне казалось, что я должен выпрыгнуть из этой проклятой лодки и плыть назад, хотя бы полмили… плыть к тому самому месту…
Как объяснить такой импульс? Понимаете ли вы его значительность? Зачем возвращаться к тому месту? Почему не утопиться тут же, у борта шлюпки, если он думал топиться? Зачем возвращаться туда? Он хотел увидеть… словно должен был усыпить свое воображение мыслью о том, что все кончено, и лишь после этого искать успокоения в смерти. Не верю, чтобы кто-нибудь из вас мог предложить другое объяснение. То был один из тех странных, волнующих проблесков в тумане. То было необычайное разоблачение. Он сказал об этом так, как будто это была самая естественная вещь на свете. Он подавил этот импульс и тогда обратил внимание на тишину вокруг. Об этом он мне рассказал. Молчание моря и неба, необъятное, сомкнулось, как смерть вокруг этих спасенных трепещущих жизней.
– Можно было услышать падение булавки, – сказал он; губы его странно подергивались, как у человека, который, рассказывая о каком-нибудь чрезвычайно трогательном событии, старается овладеть собой. Молчание! Одному богу известно, как он это молчание воспринял.
– Я не думал, чтобы где-нибудь на земле могло быть так тихо, – произнес он. – Нельзя было отличить моря от неба; не на что было смотреть, нечего было слушать. Ни проблеска, ни тени, ни звука. Можно было подумать, что каждый клочок земли пошел ко дну и утонули все, кроме меня и этих негодяев в лодке.
Он склонился над столом и положил руку рядом с кофейными чашками, ликерными рюмками и окурками сигар.
– Кажется, я этому верил. Все погибло и… все было кончено… – он глубоко вздохнул… – для меня.
Марлоу внезапно выпрямился и энергичным жестом отбросил свою сигару. Она прочертила красный след, словно игрушечная ракета, прорезавшая завесу ползучих растений. Никто не шевельнулся.
– Ну, что же вы об этом думаете? – воскликнул Марлоу, внезапно оживляясь. – Разве он не был честен с самим собой? Его спасенная жизнь была кончена, ибо почва ушла у него из-под ног, не на что было ему смотреть и нечего слушать. Уничтожение – да! А ведь это было только облачное небо, спокойное море, неподвижный воздух. Только ночь, только молчание. Так продолжалось несколько минут; потом они почувствовали – внезапно и единодушно – потребность болтать о своем спасении.
