Богатырь с пегой от пятен седины бородой даже не поднял взгляда, задумчиво упертого в землю. Преградив беглецам дорогу, молодой коротко сказал по-монгольски, что выход из города запрещен. Однако китайцы не понимали его или делали вид, будто не понимают.
– Ишь, неслухи… Назад, назад ступайте!
– В чем свара, Василько? – Чернобородый похмельно-румяный воин приблизился с ленивой умешкой на щекастом лице. – Чего расшумелись?
– Да вишь, из города уйти норовят. – Василько глянул на пожилого, названного Прокуном Евстафьичем, и негромко добавил, словно оправдываясь: – Мы люди подневольные, княжой дружины копейщики. Пригнали на край бела света – и ходи на брань. За хана кровь-руду лей. Служи службу татарве безбожной…
Умоляюще складывая ладони, Бао показал, как дети его плачут там за воротами. Он красноречиво кивал на Чэна, объясняя, что товарищ болен, что его надо скорее довести до постели.
Но бородатые урусуты только покачивали головами. Чернобородый оглядел Чэна:
– И впрямь тот вон хвор: стоит-качается. Да и в лопоть чужую оболокся, а исподнее-то рвано…
Пожилой расправил горстью плотную бороду и, насупившись, молча смотрел на испуганно озирающихся китайцев.
– У них тут замятня случилась, – сказал он наконец. – Бирючи ханские возглашали: идет, мол, сыск.
– И людишки-то не дородные, а смелые – не покоряются. – Молодой синеглазый с какой-то одобряюще странной пристальностью уставился на Чэна.
Подошел статный воин в шишаке с серебряной насечкой, в богатом охабне поверх кольчуги.
– Что вы тут с Васильком вече затеяли, пустобрехи?
– Вишь, те двое из города норовят…
– Перезабыли указ-то? Гоните их прочь, а чуть что – колите копьем. Я вам службу-то налажу! А то зажалели смердов беглых, челом бьют. Небось я у князя в сотниках – не чета вам, ратаи кривопятые!
Сотник грозно нахмурил брови, повернулся на каблуках и пошел в сторону к низкому войсковому помещению.
– А вот и назло ему выпустим страждущих на волю, – проворчал сердито Василько.
– Да и гдяди-тко: смерды-деревенщина… Кой в них толк? – по-прежнему лениво, как бы с заспанной полупьяной усмешкой заметил чернобородый. – Выпустим, удал молодец? Мне что: я бобыль да бражник…
– Ой ли! – Василько спросил с бодрой решимостью: – А ты как, Евстафьич? Отпустим хоть для одной потехи?
– Натешитесь, гляди, как за ослушанье голову снимут, – угрюмо сказал пожилой воин. Белесые на задубело-темном лице глаза его словно мутью застлались. Он вздохнул так тяжело, что чешуи нагрудного панциря зашевелились и зазвенели. Ох, не задалась судьбина, осквернилась, спуталась бедой да неволей… Вернешься ли когда к родимому-то погосту али вечно клясть-каяться над рекою, над Каялой. – Вон сотнику Ивашке Селеху все нипочем, – будто не к предстоявшему перед ним событию, а следуя давней своей мысли, продолжал Прокун Евстафьич. – Не поминается ему Русь-вдовица. Туга, не томит его ночами нерадостными. Знай узорочье загребает, кочет расписной, бабник! А коли смерды сеи от правежа ханского бегут…
Прокун Евстафьич позамялся было, сметил глазом клонящиеся бедные головы и решил. Неторопливо, словно так и не расставшись с тяжелой задумчивостью, он направился к башне, где воины переминались с ноги на ногу, толковали скучно о том о сем. Подойдя, развел руками:
– Гей, мужи ратные! Озоруют наши молодшие ребята, привечают голь беглую. Так вы уж в случае чего-такого головой их не выдавайте.
Русичи шутливо отмахивались, а иные сердились:
– Ладно, сами про себя разумейте. Да не заметили б начальники.
– Может, и нашим людям, в оковах влекущимся по чужедальним краям, ниспошлется Господня милость, – добавил к сказанному Прокун Евстафьич. – Зачтется, коли так, и нам наше попущение пришельцам, слабым и страждущим. Пусть-де бредут в веси свои и жито свое сеют…
Уставя копье, Василько потеснил китайцев в глубину башни. Судорога отчаянья, предсмертный озноб сотрясли тело: Чэн бессильно прислонился к шершавой поверхности грубо обтесанных камней. Призрак неминуемой гибели, едва отступив, снова встал перед ним, оскалившись издевательской насмешкой бородатого демона. У Бао зрачки заметались, как у хищника, попавшего в западню. Он бормотал проклятия, нащупывая за пазухой рукоять бесполезного ножа.
Тем временем пожилой урусут заслонил решетку необъятной чешуйчато-блестящей спиной. Словно в вязком тумане, не в силах самостоятельно двигаться, Чэн увидел: в воротах со скрипом распахнулась дверца…
У Чэна заплелись ноги, он повис на плече у Бао, еще не веря освобождению. Пройдя несколько опасливых шагов, беглецы содрогнулись, будто пронзенные яростным криком погони. Казалось, башня загудела и задребезжала всеми шестью ярусами крыш. Казалось, она развалится на глазах от грома и гула, гулявших в ее сумрачном нутре…
«…Так смеяться не умеет ни один взнузданный покорностью житель Срединной страны. Люди так не смеются, – думал Чэн, его ввалившиеся щеки были еще мокры. – Это неистовое торжество свирепых демонов. Но чем объяснить их доброжелательство? Непостижимым предопределением, милостью небожителей?..» Бао тащил его под руку, плевался и сверкал глазами. Силы почти покинули Чэна, но необъяснимо странное чувство заставило его оглянуться. Пожилой урусут примкнул забранную решеткой дверцу и, распрямившись, сквозь частоту перекрещенных железных брусов смотрел им вслед. Чэну почудилось, будто ему дружески шепнули ободряющее напутствие. И оттого, что глаза великана издали улыбались ему с сочувственной печалью, они уже не казались Чэну страшными глазами гуйфана.
Василько, махнув Чэну из-за спины старшего, крикнул:
– Бог с вами, скачите ушканами в чисто поле!
Задыхаясь от непонятного волнения, Чэн услышал, как молодой урусут поет дерзким высоким голосом.
Чернобородый хохотал, опершись на копье, а Василько приплясывая притопывал и весело выводил:
Свищет ветер у ворот у тесовыих,
Красну девку ждет-пождет!
Ой, дид-ладо, ждет-пождет!
И с этого поля сраженья никто
Домой не вернулся живым…
Дымные тучи мрачно клубились над горами. Осенний дождь сменялся мокрым снегом. Корявые сосны стонали и скрипели, взмахивая ветвями над головой Чэна. Он плотнее закутался в накидку из козьих шкур, внимательно глядя со скалы вниз, на извилистую тропинку, протоптанную по дну ущелья. У пояса юноши висел сигнальный рог, лук и колчан со стрелами.
