28 октября я записываю в дневнике: «Добрый знак: у меня нет „гастрономических галлюцинаций“. Это лучшее доказательство того, что я не голоден, ибо голод выражается прежде всего в постоянном желании есть. А я, право же, ничего не желаю».
29 октября я впервые ощутил весь трагизм своего положения. Это «большое плавание» отличается от предыдущих этапов даже не столько своей длительностью, сколько роковой неотвратимостью: я уже не могу остановиться, не могу вернуться, не могу обратиться к кому-либо за помощью. Я всего лишь пылинка, затерянная в просторах океана, где теряют смысл все привычные человеку понятия о расстояниях. От этих мыслей меня пробирает мороз по коже. Вот уже несколько дней я не видел ни одного корабля. Зато вчера я увидел первую после Канарских островов акулу: она быстро промчалась мимо лодки. Что касается дорад, то к ним я уже привык; о них мне придется упоминать не раз, потому что это мои единственные друзья. Просыпаясь по ночам, я любуюсь красотой этих рыб: они плывут рядом с лодкой, оставляя позади себя фосфоресцирующие борозды – сияющий след в ночном океане.
Однажды меня одолело любопытство: я решил посмотреть, как будут реагировать рыбы на электрический свет. Зажигаю фонарь и направляю его луч в глубину. Рыбы тотчас же собираются вокруг яркого снопа света. Я залюбовался их гибкими движениями, которые я направляю куда хочу. Внезапно сильный толчок заставляет меня схватиться за борт лодки, и прямо подо мной появляется акула. Она огромна, верхняя часть ее хвостового плавника много больше нижней, и она уже переворачивается на спину, чтобы броситься на меня. Все ее зубы сверкают в луче электрического фонаря. Живот у нее белый. Раз за разом она тычется мордой в дно лодки. Может быть, она хотела ее укусить? Не знаю. Я только слышал, что когда акула бросается на свою жертву, она всегда переворачивается на спину. Единственное, в чем я совершенно уверен, так это в том, что я перепугался неимоверно: к подобному обхождению я еще не привык. До сих пор мне довелось видеть на пути от Касабланки к Канарским островам лишь одну акулу, которая просто плыла за мной на почтительном расстоянии. Но эта! Должно быть, она родилась вдали от всех берегов и потому вела себя так невоспитанно.
Я сейчас же погасил фонарь, надеясь, что акула оставит меня в покое. Но еще долго вокруг лодки слышатся всплески ее хвоста, напоминающие щелканье кнута; каждый такой удар обдает меня брызгами с головы до ног. Время от времени я снова замечаю ее живот – белое пятно среди фосфоресцирующих струй. Наконец, акула, которой надоела моя неподвижность, уплывает. По-видимому, она все-таки хотела вцепиться в лодку. Но попробуйте-ка укусить футбольный мяч! Я знаю, что это совершенно немыслимо, и мало-помалу успокаиваюсь. Тем не менее я желаю от всей души, чтобы подобные гости избавили меня от своих визитов. А себе я даю клятву, что больше никогда не стану освещать океанские волны.
Начиная с этого дня я перестал зажигать по ночам даже сигнальный фонарик на мачте: пароходы больше не встречались, и к тому же мне хотелось сберечь керосин.
Настроение у меня все еще неплохое, хоть я и страдаю от ночного холода, неподвижности и поистине мучительной постоянной сырости. Все это начинает сказываться на здоровье. В дневнике появляется запись: «У меня выпал ноготь на мизинце правой ноги, а на внешней стороне кистей появилось странное раздражение, очевидно вызванное соленой водой. Панически боюсь, как бы у меня не начался фурункулез; я знаю, какая это будет адская боль! Но все же я заранее решил не лечить его, пока хватит терпения, чтобы сделать как можно больше наблюдений, необходимых для моего опыта. У меня, конечно, есть с собой антибиотики, но если я ими воспользуюсь, те, кто в будущем может оказаться жертвой кораблекрушения, справедливо возразят мне, что у них-то этих медикаментов не будет! Поэтому я и решил прибегнуть к лекарствам лишь в случае самой крайней необходимости».
Под влиянием гнетущего одиночества и усталости в дневнике начинают появляться записи, в которых я сравниваю свое теперешнее положение с прежней нормальной жизнью:
«Нет, это поистине слишком дорогая плата за прекрасные дни, прожитые на земле!»
Но я все еще полон оптимизма и рассчитываю, что мне остается плыть от двадцати пяти до сорока дней.
Забавно наблюдать (в те дни это было скорее печально), как путь, отмеченный на карте, все больше приобретает характер сухопутной дороги. Вот, например, еще одна запись из моего дневника:
«Когда я доберусь до 21° северной широты, я сверну направо и пойду по 255° компаса вместо 230°».
Здесь даже цифры выглядят так, словно это проселочные дороги. У меня действительно было ощущение, что на первом же перекрестке я просто поверну направо. Безграничный океан для меня стал полон примет, как какой-нибудь город, потому что я иду через него по определенному адресу.
«Я увлекся записями в дневнике и пропустил час определения широты. Ну что ж, подожду до завтра, времени у меня хватает.
На подобный же переход Колумб, плывший в это же время года, затратил двадцать два дня. Я полагаю, что у меня уйдет дней тридцать пять – сорок. Однако нужно научиться жить созерцательной растительной жизнью, потому что с тех пор, как я начал много думать, время тянется гораздо медленнее».
Спрашиваю себя:
– А что если бы я был не один? Было бы мне легче? Думаю, что да. О Джек, ну почему тебя здесь нет?! Но сожаления теперь не помогут. Господи, как ярится этот пассат! Пусть, лишь бы парус выдержал – скорее доплыву. Но я промок насквозь.
В четверг 30 октября мною овладел настоящий приступ необузданного оптимизма. Записываю дословно следующее:
«Осталось еще 23 дня!» Это означало, что я доплыву до земли 23 ноября. Хорошо еще, что ниже я приписал: «Если только ничего не случится».
Многих удивит такой оптимизм, а кое-кто даже скажет, что подобные записи появились в моем дневнике уже после путешествия. При этом маловеры будут ссылаться на то, что я сам предусмотрел значительно большие сроки своего плавания. Да, я назначил самые большие сроки, но сделал это для того, чтобы мои близкие волновались как можно меньше. Ведь если бы я сказал, что доплыву за 35 дней, все мои родственники и друзья переполошились бы уже на 20-й день. Но я назначил срок в 60 дней и мог надеяться, что хотя бы дней 30–40 никто волноваться не будет.
«Какой чудесный выдался денек: спокойный, без всяких неприятностей. Впрочем, и ночь была такой же. Я размечтался о своей коллекции граммофонных пластинок, когда прямо надо мной пролетел самолет. Меня, конечно, не заметили. Я по-прежнему страшусь даже самого легкого трения».
