двери, стукнул кулаком:
— Чем волов крепить? Чем направить?
Капитан ответил через дверь:
— Вам надо знать самому, как вязать, как направить. Вы, кажется, с парусника?
— Нечем! Нечем, говорят вам! Тьфу! Выйдите, гляньте.
Иван Васильич отошел шагов пять. Он со всей силы стучал ногами о палубу и вдруг вернулся.
— Штормовые сигналы на лоцманской станции, — сказал он вполголоса у дверей и отошел.
Следом за ним пулей выскочил капитан:
— Где, где? Дайте бинокль. Эй, где вы видите?
Но Иван Васильич уже скрылся.
Капитан долго глядел в бинокль.
— Ничего не вижу. — Он сунул бинокль мне. — У тебя глаза помоложе.
Но лоцманская мачта была пуста. Капитан еще раз пять выходил с биноклем к борту. Наконец заперся в каюте на ключ.
Два матроса, Герман и Генрих, немцы, весело прыгали по спинам волов: они укрепили поверх них доску, чтобы ходить. Они привязывали ее к спинам волов, кричали что-то по-немецки и хохотали.
Палубы не стало видно: она вся покрылась волами. С каждого борта их стояло два ряда, хвосты с хвостами. Немцы ныряли между ними, и вот Генрих (что помоложе) пробежал, балансируя, по доске. Он засунул руки в карманы, притопнул было ногой, но Герман вынырнул из-под волов и прикрикнул на товарища. Генрих, как мальчишка, сконфузился и степенно пошел по доске. Я продул паром рулевую машину. Смолинский на баке распоряжался подъемом якоря. Кочегар не мог на ходу включить барабан, боялся сунуть руку, что ли. Было, правда, темно. Лобачев спокойно, вполголоса сказал Ивану Васильичу:
— Что же якорь-то?
Иван Васильич рявкнул;
— Да вира якорь!
Смолинский отодвинул кочегара и сунул руку. Ага! Сразу взяло, и завизжала цепь. Но в сумерках видно было, как Смолинский затряс рукой: так трясут только от страшной боли, от ожога.
Нет, чего Иван Васильич ворчит, в самом деле? Отлично стоят волы, хорошо погрузили. Вон люди шутят про доску, что «мост на быках». И волы покойны, и море — как масло; как по асфальту, выкатывается наш пароход мимо тихого зеленого огонька в воротах порта. Действительно, к чему эта горячка, ругань? Достойное спокойствие — это вот настоящий капитан.
Все отлично. Только вот с этим камнем у меня немножко неловко вышло, и эта девчонка. Чтоб ей!..
Я стоял на руле, осторожно перебирал рукоятки парового штурвала и слушал, как зло топал Иван Васильич над моей головой по мостику.
Мы взяли курс на Севастополь. Через шестнадцать часов мы будем там. Я сменился, лег на койку и сквозь подушку слышал, как мирно урчит машина в брюхе судна. Я сказал: «А чтоб ей!..» (это девчонке) — и стал засыпать. Сквозь сон слышал, как вошел в кубрик Смолинский и старик Зуев сказал:
— Это если б на берегу, то я траву такую знаю, ее надо прикладать, и тогда всякая рана присохнет, как на собаке.
И вдруг я услышал голос Германа. Он круто сказал по-немецки:
— Зер шлехт!
Я привскочил. Мне с верхней моей койки видно было: Герман держал руку Смолинского и разглядывал окровавленный палец у лампы. Все кругом молчали и сипло дышали. Зуев отошел, кинул окурок на палубу, крепко тер его ногой.
— Было б на берегу… — начал снова Зуев.
— Зер, зер шлехт, — сказал еще раз Герман.
Он рвал чистый платок, обматывал палец Смолинскому. Смолинский отвернулся в мою сторону и шипел от боли. Ему брашпиль размозжил палец.
Я проснулся под утро. Было еще темно в иллюминаторе. Что это? Никак, шторм? И я тотчас же услышал напряженный вой ветра там, над палубой. Да, вот и шум зыби в скулу парохода, когда нос зарывается в воду, вот тут, за бортом. Я быстро оделся, вышел на палубу и тотчас схватился за фуражку: ее чуть не унесло. Вслед за тем меня обдало сверху водопадом. Это с полубака, с носовой надстройки: наш пароход, значит, зарывался носом в зыбь. Волы топтались передо мной в темноте серой массой. Я слышал, как чокают их рога друг о друга. Кое-где взвывал то один, то другой. Вот подняло зыбью корму, и на меня из темноты двинулся вол. Он скользил ногами по мокрой палубе, беспомощно топал. Его несло на меня. Он упал на колени и поехал рогами вперед. Я успел увернуться. Вола с разлету ударило в двери кубрика. Я слышал, что кто-то рвал изнутри двери, но их прижало воловьим боком. Но тут нам задрало нос, вода хлынула с полубака. Вола понесло назад. Он сбил с ног еще кого-то. Тут двери распахнулись. Я узнал на свету силуэт Смолинского. Больная рука за пазухой. Другой он держался за ручку двери.
— Кто?
Я откликнулся.
— Волы оторвались? Иди на руль. Скачи как знаешь. Старик лишний час уже стоит.
Это, значит, Зуев.
Я, мокрый, стал в темноте нащупывать доску, «мост на быках». Но быки уже метались по палубе, и там, с левого борта, их грудой носило вперед и назад, стоявших и упавших, всех вместе. В это рогатое месиво мне не хотелось лезть. Но кто это покрикивает весело, скачет над волами?
Тьфу ты! Это немец Генрих верхом с вола на вола перескакивает, и вот он уже вскочил на трюмный люк, я увидел уж хорошо.
— Кавалер-р-рист! — крикнул Генрих и соскочил с люка ко мне. — Алло!
Он мигом открыл дверь и пролетел в кубрик, а водопад ударил с полубака как раз ему вслед. Я высматривал путь по воловьим спинам. Рога то подымались, то ныряли вниз. Наконец я решился: я переваливался брюхом с вола на вола, мне зажимало ноги меж воловьих боков. Вскоре я добрался до трапа. Но волов несло назад, меня вместе с ними. С новой волной, нас бросило обратно к трапу. Я успел ухватиться за поручни. Я уже рулевой. Зуев щурится в компас и шепчет: «Боится, боится Лобач наш, что перекинет пароход, боится повертать боком к зыби…»
Он отдал мне руль, не передал даже, какой курс. Я стал держать на том, какой застал по компасу. Вот с мостика сбегает кто-то. Рвет двери в капитанскую каюту, что за рулевой, рядом. Слышу голос Ивана Васильича.
— Волы оторвались! Вы слышите?
Я слышал, как громко и ровно сказал капитан:
— Надо уметь принайтовить палубный груз. Надо знать свое дело… и не терять головы.
— И совести! — крикнул Иван Васильич за дверьми.
Он стукнул кулаком в дверь, и, пожалуй, треснула деревянная решетка.
— Выходите! — крикнул Иван Васильич.
— Спокойствие! — ответил капитан. — Мне надо свериться с английскими картами, они у меня здесь.
Ветер дул нам в лоб, чуть слева. Слева же
