В комиссию вошли первый помощник, судовой хирург Березовский и я.
Сев у столика с бюстом Мюнхгаузена, так и сверкавшим в свете ламп, мы следили, как все, подходя по очереди, бросают в кастрюлю записочки.
Любопытство мое все возрастало. Кто же из рассказчиков окажется победителем? Волошин? Профессор Лунин? Наш американский гость?
Наконец мы начали подсчитывать голоса. И знаете, что оказалось?
Наибольшее одинаковое число голосов получил Андриян Петрович Лунин и профессор Карсон.
Волошин не растерялся и объявил, что вручение призов откладывается до завтрашнего обеда.
А на следующий день за обедом он жестом фокусника, показывающего коронный номер, сдернул покрывало, и нашим глазам предстали стоящие рядом на столике два бюста с заносчиво задранными носами. Это был, несомненно, всем хорошо известный с детства знаменитый барон, но немножко разный: один круглолицый и с густыми бровями, точно профессор Лунин, а другой — со шрамом на подбородке, как у профессора Карсона.
Под общие аплодисменты и веселый смех Сергей Сергеевич весьма торжественно вручил сверкающие бюсты победителям, сиявшим, пожалуй, не меньше их, с приложением «полного собрания сочинений» прославленного барона — веселой книги Распе.
А тем временем мы плыли всё дальше, и опять началась будничная научная работа посреди пустынного океана. Снова пошла размеренная, спокойная жизнь по строгому расписанию: ранняя побудка по зычному призыву из динамиков внутрикорабельной связи: «Подъем! С добрым утром, товарищи!», потом утренний душ, завтрак, оперативное совещание, работа в лабораториях, очередная станция.
Кто знает, может, скитания в океане «Лолиты», так загадочно покинутой своей командой, тоже подскажут ученым какие-то новые важные сведения о ветрах и течениях?
Ученые занимались исследованиями, а вечерами, чтобы отвлечься, смотрели кино или собирались в «Клубе рассказчиков». Страсти ещё долго не утихали, мы часто вспоминали «Лолиту» и продолжали спорить о её тайне. Опять выдвигались самые фантастические гипотезы насчет загадочного исчезновения её команды. Но я их приводить уже не стану. Этим можно заниматься до бесконечности, как и строить предположения о тайне «Марии Целесты», «Минервы» и других кораблей, чьим загадкам, видно, до скончания дней суждено будоражить фантазию, как и спорам о тайнах Бермудского треугольника. Так уж устроены мы, что всегда жаждем тайн. А что с пропавшими командами этих судов произошло на самом деле, океан нам, наверное, уже никогда не откроет.
Снова мы часами стояли на носу или на корме, бездумно провожая взглядами убегающие к горизонту пенистые, постепенно успокаивающиеся валы. И, признаться, не однажды я ловил себя на мысли: а всё-таки жаль, что не покачиваются вечерами плавно за кормой, над черной водой загадочные огоньки «Лолиты».
Не раз я заставал на корме и стоящего, опершись одной ногой на перекладину леерной стойки, капитана, тоже смотревшего вдаль. В сетчатой рубашке с короткими рукавами, в тренировочных брюках и тапочках, Аркадий Платонович в такие минуты особенно напоминал простого бухгалтера в отпуске, а не много повидавшего, плавая по всем морям, капитана. Иногда он даже не замечал, увлекшись думами, что давно погасла его трубка, и посасывал её машинально, как пустышку.
И не раз мне хотелось узнать, о чём же может думать капитан, стоя вот так на корме и глядя в воду, вспененную винтами «Богатыря»?
И вдруг однажды Аркадий Платонович словно догадался о моём желании и неожиданно произнес, бросив на меня задумчивый взгляд через плечо и снова повернувшись лицом к океану:
— Вы думаете, это Александр Грин выдумал алые паруса? Задолго до него, ещё в средние века, на кораблях делали паруса яркими, цветными — алыми или синими.
— Зачем?
— Чтобы не так скучно было плавать месяцами, а то и годами вдали от дома, — не оборачиваясь, пояснил капитан. — Под серыми-то скучнее. Так что алые паруса вовсе не сказка. И придумали их морячки, не писатель.
И снова он замолчал, глядя вдаль и посапывая давно погасшей трубкой.
Что заставило капитана вдруг вспомнить про алые паруса? Может, внезапно нахлынувшая тоска по дому, по родным и близким, которых не видел он так давно? Или усталость от долгого плавания, только кажущегося спокойным и однообразным до монотонности, а на самом деле в любой момент способного прерваться налетевшие тайфуном, штормом, столкновением с полузатопленным судном в ночной темноте или какой-нибудь иной бедой, по-прежнему, как и много веков назад, подстерегающей плавающих в океане? Или просто он испытывал гордость за моряцкую выдумку, не уступающую писательской фантазии?
Расспрашивать Аркадия Платоновича было неудобно. И мне оставалось только, как и раньше, гадать, о чём же он может думать, провожая взглядом убегающие к горизонту пенистые валы.
Прошло немало времени. Наша экспедиция давно закончилась. Мы вернулись в Ленинград. Я уже был занят иными мыслями и заботами, начинал помаленьку забывать о «Лолите» и смирился с тем, что загадка её так и останется неразгаданной.
Как вдруг зимним вечером, когда наша встреча с покинутой шхуной в пустынном тропическом океане казалась уже совсем нереальной и словно пригрезившейся мне, позвонил Сергей Сергеевич Волошин и сказал:
— Ну, Николаевич, а наш друг Гастон-то Рузе всё-таки не обманул. Прислал письмо, как и обещал.
— Ну да?!
— Да-с. И в этом письмеце ни больше ни меньше как разгадка тайны «Лолиты».
— Не может быть! — вскрикнул я
— Вы, кажется, меня оскорбляете недоверием? — возмутился Волошин. — Хватайте такси, приезжайте и убедитесь.
Вскоре я уже был у Сергея Сергеевича. Он провел меня в кабинет, где я увидел на столе весь измятый конверт с адресом на французском и русском языках и пестрыми таитянскими марками, письмо инспектора, тоже весьма измятое, но довольно объемистое, а значит, подробное, как я успел заметить с первого взгляда, и аккуратную стопочку листов с перепечатанным переводом.
— Предупреждаю, переводил письмо один мой аспирант, — сказал Сергей Сергеевич. — В области техник подает большие надежды, прямо будущий Эдисон. Но тонкостям и красотам родного языка, к сожалению, глуховат. Не удивляйтесь, что вам попадется немало выражений, несколько странных для француза.
— Ясно, — сказал я, склоняясь над переводом письма.
— Ну ладно, читайте, а я пойду сварю кофейку. Или вы предпочитаете какое-нибудь экзотическое герба-мате, чай по-аргентински? Могу сварить и его.
Я только отмахнулся от Сергея Сергеевича, и он, посмеиваясь, вышел из комнаты. А я начал читать:
«Дорогой мосье Волошин! Дорогие дамы и господа — все, с кем я имел удовольствие так приятно и романтически познакомиться посреди Тихого океана.
