И все же обед достиг поставленной цели. Теперь Хорнблауэр мог на палубе встречаться с леди Барбарой глазами. Он даже мог говорить с ней, обсуждать состояние нескольких еще не выздоровевших раненых, а после первых утренних бесед ему стало легко говорить с ней душными вечерами и волшебными тропическими ночами, когда «Лидия» мягко скользила по спокойному океану. Он смирился со своими потрепанными сюртуками и бесформенными штанами, он забыл, что некогда лелеял постыдное намерение до конца плаванья запереть леди Барбару в каюте. Теперь в его памяти реже вставали мучительные картины прошлого: прикованный к палубе Эль Супремо, умирающий Гэлбрейт, распростертое на окровавленных досках маленькое безголовое тело Клэя. А когда эти воспоминания поблекли, исчез и повод упрекать себя в трусости.
То были и впрямь счастливые дни. Жизнь «Лидии» шла заведенным чередом, словно часовой механизм. Почти постоянно дул свежий ветер, иногда он крепчал, внося в их жизнь приятное разнообразие. Бесконечная вереница золотых дней ни разу не нарушалась штормом, и казалось – до пятидесяти градусов южной широты еще невероятно далеко; можно было наслаждаться неувядающим блаженством, невзирая на предупреждения, которые несли инструментальные замеры: каждый полдень солнце оказывалось все ниже, и каждую полночь все выше вставал Южный Крест.
Они сдружились в те божественные вечера, когда кильватерная струя казалась длинным огненным хвостом на слабо светящемся море. Они научились говорить друг с другом без конца. Она рассказывала о легкомысленных нравах вице-королевского двора в Дублине, об интригах, которые плелись вокруг генерал-губернатора Индии, о том, как нищие французские эмигранты ставят на место гордых своей мошной железных магнатов с севера, о чудачествах лорда Байрона и тупости герцогов крови; а Хорнблауэр научился слушать и не завидовать.
Он, в свой черед, рассказывал о месяцах блокады, о штормах близ неприютного бискайского побережья, о том, как Пелью провел свой фрегат в самую полосу прибоя и потопил «Друа-де-лём» с двумя тысячами человек на борту, тяготах, жестокостях и лишениях, об однообразной и многотрудной жизни, столь же диковинной для нее, сколь диковинной была для него жизнь, о которой рассказывала она. Подавив смущение и стыд, он поведал ей о своих чаяниях, которые, он знал, покажутся ей наивными, как детская мечта о деревянной лошадке – о двух тысячах фунтов призовых денег, достаточных, он считал, чтоб просуществовать на половинное жалованье, о нескольких акрах земли, домике, полках и полках книг.
И все же она слушала его без улыбки, и даже легкая зависть читалась на ее освещенном луною лице: ибо ее чаяния были куда более расплывчатые и гораздо менее осуществимые. Она едва ли знала, чего хочет, но точно знала – чего бы то ни было она может добиться, только заарканив мужа. То, что графская дочь завидует нищему капитану, трогало Хорнблауэра неимоверно; это льстило ему, и в то же время его огорчало, что леди Барбара должна кому-нибудь в чем-нибудь завидовать.
Они говорили о книгах и о поэзии. Хорнблауэр защищал честь классической школы, восходившей ко дням королевы Анны, от варваров, возглавивших мятеж и с упоением крушивших все и всяческие устои. Она слушала его спокойно, даже с одобрением, когда он говорил о Гиббоне (которым искренно восхищался), о Джонсоне и Свифте, когда цитировал Поупа и Грэя, но она одобряла и разрушителей. Был такой безумец, Вордсворт, о чьих революционных воззрениях на литературу Хорнблауэр не мог слушать без содрогания; но леди Барбара что-то в нем находила. Она легонько огорошила Хорнблауэра, объявив Грэя провозвестником этой же школы. Она цитировала Кэмпбела и этого средневекового новатора Скотта. Она добилась, что Хорнблауэр нехотя одобрил новомодную поэму «Рассказ старого моряка», хотя он твердо стоял на своем убеждении, что единственное ее достоинство заключено в содержании, и Поуп бы куда лучше изложил тот же сюжет героическими двустишиями – особенно если б Поупу помогал кто-нибудь, лучше знакомый с морской практикой и навигацией, чем этот хваленый Колдридж.
Леди Барбара иногда дивилась, что флотский офицер проявляет такой живой интерес к литературе, но она училась быстро. Не все капитаны так одинаковы, как это представляется со стороны. От Буша, от Джерарда и Кристэла, да и от самого Хорнблауэра она узнала о капитанах, которые писали греческие элегии, о капитанах, которые украшали свои каюты мраморными статуями, вывезенными с греческих островов, капитанах, которые классифицировали морских моллюсков и переписывались с Кювье – были и такие. Но были и другие – капитаны, обожавшие смотреть, как девятихвостая кошка спускает с человека кожу, капитаны, которые каждую ночь напивались до беспамятства и в припадке белой горячки устраивали на корабле переполох, капитаны, которые морили свою команду голодом, и капитаны, которые каждый час, днем и ночью, приказывали свистать всех наверх. И тем не менее она была убеждена, что Хорнблауэр – выдающийся представитель сословия, малоуважаемого людьми сухопутными.
Она с самого прибытия на корабль находила общество Хорнблауэра приятным. Теперь они пристрастились друг к другу, как два наркомана, и, оказавшись порознь, испытывали смутное беспокойство. Путешествие было однообразным, и привычки складывались быстро. Так, у них вошло в привычку обмениваться улыбками, встречаясь утром на шканцах – и улыбки эти освещались воспоминаниями о памятной им одним беседе. У Хорнблауэра вошло в привычку обсуждать с ней проделанный путь после полуденных замеров солнца, а потом вместе пить кофе у гакаборта. Главным же их обыкновением было встречаться на закате, никогда заранее не сговариваясь, и в праздности проводить время за разговором, который возникал как бы из ничего и причудливо расцветал под волшебным светом звезд, пока с едва ли осознаваемой неохотой они, далеко заполночь, не расходились по своим каютам.
Иногда они сидели молча, без слов наблюдая, как кружат меж звезд мачты, и мысли их текли в одном русле, так что заговоривший первым вторил мыслям собеседника. И рука леди Барбары, как у всякой здоровой молодой женщины, лежала там, где ее легко можно было коснуться. Мужчины часто брали ее за руку, когда ей этого не хотелось, на лондонских балах и на приемах у генерал-губернатора, но сейчас, даже сознавая, как неосторожно поощрять малейшую физическую близость в плаванье, которое продлится еще месяц, она опрометчиво шла на риск, не стараясь вникнуть в свои мотивы. Но Хорнблауэр, казалось, не замечал ее руки. Она видела его бестревожное лицо, обращенное к звездам, вспоминала тот вечер, когда, разговаривая с Бушем, увидела муку на этом лице, и радовалась, поздравляя себя с тем, что произвела в нем такую перемену.
