— Эхма, — поскребывая пятерней бороду, сказал он, — быть великому снегу. Глянь-ка на небо, все тучами закрыло, звездочки единой не видать. Не к добру… ежели дали не видны, с юрками куда уйдешь.
— А что, Степан, — спросил Химков, думая все еще о своем, — как по-твоему, сколь рублев на пай придется? Кажись, зверя неплохо взяли?
— Да уж куда больше… Ну-к что ж. На свадьбу хватит, — догадался Степан.
— По сотенной, верно, набежит… Не томись, Ванюха, отец три пая в карман положит: за себя, за лодку да за юровщика. Теперь твоя доля да братова. А ежели надо, и я свой пай отдам… Эге, брат, с такой деньгой пир на всю вселенную закатишь. Однако, — задумчиво продолжал Степан, — рано шкуру делить, покеда медведь живой… Вот что, брат, со светом нам уходить надо. А ежели повалит снег — дале своего носа не увидишь… Эх, — махнул он рукой, — муторно у меня на душе, Ванюха, глаза на свет божий не глядят…
— Авось с юрками к берегу выйдем, что бога гневишь.
Шарапов не ответил. Посмотрев еще раз на небо, он молча полез в лодку.
Под утро ветер стих, пошел снег, и когда пришло время будить ромшу, снег повалил большими хлопьями, закрыв все вокруг непроглядной стеной. Мужики, протирая спросонья глаза, смотрели, как мягко ложится снег, высыпаясь словно из продранного куля.
— Алексей, — обратились к юровщику озабоченные зверобои, — что велишь?
Химков снял шапку, вытащил из сумки компас, подставил на ветер попеременно щеки. Дул слабый шелоник.
— Отдыхай дале, ребята, поживем — увидим, как быть. Отдыхай, ребята.
Делать нечего, мужики опять залезли под теплые одеяла; кто спит, кто бывальщину рассказывает.
Алексей Химков крепко задумался: он знал, что пройдут сутки, много — другие, и движение льдов приведет к отмелым местам…
Сутки шел снег. Перестал он так же, как и начался, ночью. Теперь в поморском лагере мало кто спал, все с тревогой ждали утра. Алексей Евстигнеевич приказал водрузить во льду высокий столб, связанный из карбасных мачт. С высоты скорее заметишь опасность.
Первый увидел дальние ледяные горы Степан Шарапов.
«Несяки, — вихрем пронеслось в голове, — деваться некуда».
А Химков не терял времени. Он велел всем надеть мешки с запасом харча, а сам, словно кошка, вскарабкался на столб и долго разглядывал видневшиеся вдали льды.
— Теперь, ребята, разбирай дерево по карбасам, — спустившись на лед, приказал юровщик. Вид его был мрачен, брови нахмурены.
Промышленники поняли: дело плохо. Не спрашивая ни о чем, они быстро разобрали столб и разнесли снасть по судам.
К полудню льды сжало: люди чувствовали, как у них под ногами лопался лед. Там, где высились белые холмы, глухо и неумолчно, словно прибой, шумел лед.
Но вот сжатие кончилось, льдины медленно расползлись на тысячи кусков. Попав в быстрину, ледяные обломки двинулись к несякам, все ускоряя и ускоряя свой бег.
— Алексей, — снова сказали зверобои, — что велишь?
— Гляди, ребята, — показал Химков, — два несяка рядом стоят. Туда пойдем.
— Он крикнул, помолчал. — На промысел теперь наплевать… самим кабы от смерти уберечься.
«А как же свадьба, как же Наталья? — с отчаянием думал Иван, глядя на тяжелые связки звериных шкур. — Так просто… наплевать, оставить все?!» В шкурах он видел свое счастье, счастье Натальи, брошенное во льдах. И скатал он было его и сладил, да теперь все врозь расползлось.
— Не горюй, Ваня, — шепнул Степан, угадав его мысли, — дело поправимое.
На выволочном[5] не подвезло, дак на вешнем[6] промысле потрафит. И так и эдак, а к Самсону Странноприимнику с деньгами в городе будешь. — И Степан крепко сжал руку товарища. — Кабы эдак-то обошлось, хорошо… Однако беда не одна приходит — с победушками, вот что страшно.
Видно было, что и остальных мужиков обуревали подобные же чувства. Они с жалостью смотрели на свою добычу, завоеванную с таким трудом у моря, кряхтели, вздыхали. Но каждый понимал справедливость слов юровщика и покорно соглашался с ним.
— Како бог похощет, тако и свершится, — крестясь, громко сказал старик раскольник Василий Зубов, — а без его воли единый волос не упадет…
— Эх, — не выдержал Семен Городков, — нету нам счастья. Под кем лед трещит, а под нами ломится. Лодки бережите, ребята! Без лодок-то… — Он замолчал.
— Несуженый кус изо рту валится. Теперя сначала все начинать, на вешну лыжи востри, — добавил чей-то хриплый голос.
Течение поднесло охотников к несякам. На счастье, начался прилив, и лед стал вновь сходиться. Мужики, подцепив на лямки карбасы, бросились к ледяным заломам; откуда у людей только взялись силы. Едва они подбежали к несякам — началось сжатие.
— Сюда, сюда, — призывно кричал Химков под грохот и скрежетание льда, — сюда, ребята!
Он первый вскарабкался на крепкую льдину, застрявшую между несяками. Поднимаясь вместе с приливом и опускаясь с отливом, льдина не разрушалась сжатием и могла служить надежным убежищем. Такие льдины поморы называют дворами.
Цепляясь баграми, помогая друг другу, гомоня, мужики полезли вслед за своим вожаком. Потянули наверх и тяжелые лодки. Последняя лодка еще была на весу, как все зашевелилось: неподалеку ледяные обломки попали на мелкое место, остановились, на них с шипением полезли соседние льдины. С грохотом и треском в одно мгновение вырос десятисаженный ледяной холм. Горы льда громоздились словно по мановению волшебной палочки там, где отмели задерживали бег ледяного потока.
Поблагодарив бога за спасение, мужики молча смотрели на разбушевавшуюся стихию.
О передний несяк, за которым притаились поморы, как о скалу, разбивались ледяные валы. С шумом и грохотом двигался лед вдоль «двора»; иногда мелкие куски льда, словно ядра, взлетали из-под ног промышленников. Но «двор» держался крепко.
— Ребята, гляди, гляди! — раздался чей-то заполошный крик.
К несякам стремительно приближалась сморозь с большой детной залежкой зверя. Вот конец ее коснулся ледяного холма; сморозь начала дробиться, превращаясь в крошево; быстро уменьшаясь, она словно таяла. Почуяв опасность, тюленихи метались по льду. Но спасения не было: в сжатом льду не уйти зверю в воду. Обезумевших зверей давило льдом; скользнув гладкой кожей, они стремительно подлетали кверху и падали в ледяную кашу. Часто, не выдержав нажима льдов, крепкий кожаный мешок зверя лопался, и внутренности, разлетаясь брызгами, окрашивали лед…. Вой и стенание временами заглушали шум ломающегося льда.
Молодой мужик Евтроп Лысунов, впервые попавший на промысел, закрыл рукой глаза.
