Через несколько минут раздобревшая стряпуха Ефросинья внесла на большом железном листе раскаленные угли и медленно стала прохаживаться по горнице.
— Что ты, Ефросинья, делаешь? — испугался Корнилов. — Не холодно нам, и так хоть кафтан снимай, вовсе распарило.
— Пар костей не ломит, Амос Кондратьевич, а тело тешит, — затараторила бойкая баба. — Гостюшкам дорогим угодить надо: чай, намерзлись по дороге, мороз-то лютый. Афанасий Иванович, как из саней вылез, и языком толком не ворочал, я уж заприметила.
Мореходы, рассмеялись, вытирая выступивший пот.
— Ну-ну, Ефросинья, довольно, иди, иди с богом, — отмахивался хозяин.
Стряпуха с ворчаньем вынесла жаровню. Настоящего разговора все еще не было, каждый думал о своем. Наконец Юшков, засмотревшийся на редкую икону новгородского письма, повернулся к товарищам.
— На погибель нашу граф Петр Иваныч сальную контору завел, право слово. Не графское это дело, а промыслам большой убыток. В прошлом году по вольной торговле за пуд моржового зуба двадцать рублей брали, а сей год графская контора десять рублей дает. За большую моржовую кожу четыре рубля, за пуд сала рупь получай. Вот и считай — как раз вполовину. А что делать? Тут и жаловаться некому — сиди помалкивай.
Мореходы оживились и принялись со всех сторон обсуждать «Торговую графа Петра Ивановича Шувалова контору сального беломорского промысла».
— Ежели в расчет взять, сколь лодья стоит да снасть, харчи, одежа, выходит, и в удачливый год дай бог концы с концами свести, поддержал хозяин.
— На Груманте ежели промышлять, там зверя много. Это еще не вся беда, — вздохнув, продолжал Амос Кондратьевич, — о корабельщине подумать надо. Носошник Егор Петрович Ченцов, лохматый седой старик, вскочил с лавки.
— Слыхал я, в селе Устьянском приказчик с пильных заводов баял, будто большие деньги от казны дадены для пользы мореходам: и лес будто для нас рубить и корабли строить. — Старик подтянул штаны, сползавшие с худого живота. — Подрядился будто для нас, мужиков, порадеть господин Бак, а на поверку-то, на поверку, господа кормщики, инако выходит. — Тенорок Ченцова задрожал. — И лес рубит и корабли строит сей проходимец для иноземной державы, сиречь Аглицкого королевства… Тридцать ластовых кораблей, хвалился приказчик, в прошлом годе отправил в заморье господин Бак.
Мореходы переглянулись. Это известие ошеломило их.
— А я, — насупив брови, вступил Амос Кондратьевич, — от верных людей наслышан, хлопочет господин Бак новое позволение — рубить мезенскую да онежскую корабельщину противу прежнего не в пример больше.
— Что ж, — басовито рявкнул Афанасий Юшков, — начисто сведет купчишка Бак ближний строевой лес. А доведется нам лодейку шить, так и тесины худой не сыщешь.
— Правду говоришь, Афанасий, — вымолвил Фотий Ножкин, старательно водивший пальцем по гладкой столешнице. — Да ежели такие дела, так не только детям али внукам нашим, а нам, грешным, не на чем будет в море выйти.
— Обсказать бы про то лесорубам, — пробасил лысый, с огромным синим носом кормщик Чиракин. — В онежских лесах много устьянских мореходов лес валит, да и сумских посадских немало. Всех-то не мене сорока артелей наберется.
— Да уж обсказал я, как есть все обсказал, — снова услышали кормщики тенорок старика Ченцова. — Ребята и топоры было побросали… Купец Еремей Окладников, будь он неладен, на те поры случится, в Каргополь по делам гнал… Ребята его обступили, так и так, говорят, не хотим свой лес англичанам отдавать, самим сгодится. Дак что Окладников содеял, господа кормщики, — вынес складень из саней да на иконе пресвятые богородицы поклялся: в Кронштадт, дескать, лес идет, императорские корабли строить. Известно, супротив святой иконы не пойдешь, — понизил голос старик, — а только… врал все Окладников. Ну, а далее вызнал Еремей Панфилыч, от кого слух, и наклал мне собственной ручкой по шеям, — с обидой закончил Ченцов.
Кормщики, пряча улыбки в бородах, переглянулись. Последние слова старика носошника развеселили их.
— Ха-ха-ха, — не выдержал смешливый Яков Чиракин. — Собственной ручкой, говоришь, Окладников ощастливил? Ха-ха-ха! Прости, Егор Петрович, согрешил, — утирая слезы, говорил он старому носошнику… — А господин Бак хитер, самому неспособно с мужиками разговоры вести, дак он Еремею Окладникову подряд на вырубку онежских лесов подсунул.
— Как же нам за лес постоять, за мореходство, за промысел? — спрашивал товарищей Афанасий Юшков. — Помоги, Амос Кондратьевич, посоветуй.
— У меня про это думано-продумано, — спокойно ответил Корнилов. — В столицу ехать надо, челобитную царице отвезти. Она Петрова дочь, не должна нас в нужде оставить. Мы ведь тоже державе-отечеству опора.
— Не допустят мужика низкого звания, хотя бы и кормщика, до матушки… челобитную в печку, а тебя в железа, в тайную канцелярию, — с горечью возразил Чиракин.
— Значит, выходит, не мешай их сиятельству из поморов сало топить? А лесу он тебе оставит сколько надобно… на тесовый гроб? — опять вскочил на ноги Ченцов.
— А может, лучше не они нам, мы им на гроб отпустим, а, господа кормщики?
— с угрозой пробасил Чиракин.
— Не горячись, Яков, — по-прежнему спокойно сказал Корнилов, — побереги жар, сколь еще тебе по Студеному морю плавать — сгодится. Попадет наша челобитная к Елизавете Петровне…
— Как же, гуси-лебеди во дворец доставят, — мрачно вставил Савва Лошкин.
— Не гуси-лебеди, — повысив голос, ответил Амос Кондратьевич, — в Санкт-Петербурге, в Академии наук состоит Михаило Ломоносов, сын Васьки Ломоносова, вот он и передаст в собственные руки. Он и есть надежда наша.
— В таком разе поезжай, Амос Кондратьевич, — за всех сказал Чиракин, — поезжай, друг, авось делу поможешь…
Дружно подписали мореходы челобитную императрице Елизавете Петровне, собрали Корнилову деньги на дорогу, поклялись держать все в тайне…
Закончив все дела, мужики решили сойти вниз, поглядеть, как веселится молодежь. Истосковавшийся по табаку Яков Чиракин торопливо набивал трубку. Но мореходов ждала еще одна неприятность.
Под окнами заскрипел морозный снег. Кто-то торопливо шел к крыльцу… Хозяин краем уха уловил незнакомый голос, певуче ответила Варвара Тимофеевна. Затем голоса умолкли, видимо, гость раздевался. В горницу вошла хозяйка.
— Амос Кондратьевич, гость к тебе пожаловал. — Обернувшись, Варвара Тимофеевна добавила: — Проходи, милый человек, тут он, хозяин-то.
Корнилов поднялся с места, разглядывая посетителя.
— Да ведь это, кажись, Карла Карлыч, — признал он конторщика купца Бака.
