Рафаэль Сабатини - Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник)

Три дня неаполитанский флот стоял в Маоне, наслаждаясь гостеприимством Минорки, в то время как галеры, многие из которых были более или менее серьезно повреждены, приводились в пригодное для плавания состояние и заново оснащались. Капитаны проследили за погрузкой провианта и укомплектовали команды.

Наконец в понедельник, спустя всего неделю с момента отплытия из Неаполя, когда надежда казалась призрачной, корабли подняли якоря, оставив на попечение жителей Минорки около трехсот раненых, которые не могли плыть. В тот же день с острова в Барселону отправился фрегат с письмами губернатора и архиепископа, в которых они расписали его величеству победу у мыса Ла-Мола и полный разгром Драгут-рейса и его громадного флота. На бумаге это великое событие выглядело еще более значительным и чудесным, чем оно было на самом деле.

Дон Алваро, поклявшийся быть с этого дня братом Просперо, пытался уговорить его отправиться в Барселону, чтобы принять от его величества личную благодарность, но Просперо был непреклонен.

– В Неаполе меня ждет невеста, и в ее ожидании больше страха, чем надежды. Спокойствие ее кроткой души для меня важнее благодарности всех императоров мира. Я вполне могу представить свой отчет не лично, а письменно.

И он стал составлять письмо. Но не отчет, как обещал ранее. Губернатор и архиепископ достаточно полно описали события, и цели Просперо были иными. Он хотел доказать Джанне искренность своего прощального намерения забыть о мести, если представится удобный случай. Вражда в конечном итоге обернулась против него самого, и ему пришлось пойти на почти безнадежное дело, практически на самопожертвование, чтобы загладить, насколько было в его силах, то зло, которое он причинил всему христианскому миру. Его надежда была вознаграждена успехом, превысившим все ожидания, но Просперо желал большего. Он уже искупил свою вину перед христианами. Теперь следовало помочь Андреа Дориа и попытаться не допустить его падения, которое люди, знавшие все обстоятельства, считали неизбежным.

Просперо предстояла трудная задача. Он писал:

«Как Вы, Ваше Величество, наверное, знаете, корсар Драгут-рейс сумел избежать ловушки, в которую его, как полагали ранее, загнал адмирал, граф Мельфийский, однако по воле благосклонной к нам судьбы пирату не удалось вырваться из расставленной нами обширной сети, без чего адмирал не мог считать завершенным дело, ради которого он покинул Геную. В то время как граф прочесывал море на востоке, мне и неаполитанской эскадре, которой я вновь командую, довелось замыкать западный край этой сети. Мне посчастливилось застать флот корсара в Маоне и полностью уничтожить его в полном соответствии с замыслом адмирала».

Опасаясь, что дону Алваро вздумается написать что-нибудь прямо противоположное, Просперо показал ему свое письмо. Испанец изумился.

– Но это неправда! – воскликнул он.

– Полно, полно, друг мой! Разве я осмелился бы написать императору ложь? Укажите мне хоть слово неправды.

Дон Алваро еще раз изучил письмо.

– Я не могу ткнуть пальцем в лживое слово. Неверен общий смысл! Какое отношение имеет Дориа к этому делу?

– Разве не Дориа задумал разделаться с Драгутом? И разве его замысел не исполнен? И разве он не находился в восточной части Средиземноморья, разве неаполитанская эскадра не часть его флота?

– Но зачем вы отказываетесь от славы, от своей собственной победы, достойной ордена Золотого руна?

– Чтобы отдать долг чести.

– Насколько я знаю, ваши счеты с Дориа несколько иного рода.

– Вы не знаете всего. Сделайте мне одолжение, дон Алваро, не говорите ничего, что могло бы уменьшить ту долю заслуги, которую я с радостью отдаю Дориа.

– Если вы просите, то пожалуйста, друг мой! Но я не стану говорить также ничего, что могло бы преуменьшить вашу личную заслугу!

– Можно пойти на компромисс, что я и сделал в своем письме.

Желая доставить ему удовольствие, дон Алваро согласился, однако оставил за собой право рассказывать всем о тактическом мастерстве Просперо, без которого победить у мыса Ла-Мола было бы невозможно, – начиная с изобретения, превратившего «Имакуладу» в гигантскую бомбу, что смела с поверхности воды треть вражеского флота еще до начала битвы.

Если это и было преувеличением, то в него впадал не только дон Алваро. Поколение моряков, ставившее умение и мастерство неизмеримо выше простой доблести, восхищалось подробностями битвы при Ла-Моле так же, как ранее восхищалось хитрой стратегией, обеспечившей победу при Прочиде.

Основываясь на тех свидетельствах, которыми мы располагаем, следует усомниться, что победа у Балеарских островов обрадовала кого-либо больше, чем императора: истинный подвиг всегда вызывал горячее одобрение воинственного Карла V и всегда приветствовался им.

За две недели до памятного сражения император, прибывший в Барселону с намерением купить для Италии корабль, ликовал по поводу донесения Дориа о захвате Драгута и его флота у Джербы – донесения, оказавшегося поспешным и преждевременным. Была особая причина, по которой его величество принял это столь близко к сердцу. Он прекрасно знал, что в среде его дворян существовало недовольство назначением герцога Мельфийского адмиралом Средиземноморья в ущерб испанским морякам. Его победа подтвердила правильность этого выбора и стала личным торжеством императора. Накануне посадки на корабль в Барселоне его величество получил ужасающее известие о том, что Драгут, которого Дориа хвастливо объявил захваченным в плен, на самом деле находится в море со всем своим флотом и продолжает грабить, как всегда безжалостно, христианское побережье. Эта новость уязвила гордость императора. Он был встревожен и исполнен тягостных сомнений относительно своей проницательности, которой кичился, и думал, как бы заткнуть рты тем, кто теперь подвергал ее обоснованному сомнению.

Неуверенность императора подкрепляли не только те из его свиты, которые советовали Карлу не назначать Андреа Дориа, но также и те, кто не мог простить ему нежелания выбрать адмирала из их числа. Он точно знал, что эти люди испытывают сейчас тайное злорадство, созерцая очевидный провал генуэзского бахвала. Их лица, конечно же, выражают печальное участие, они наперебой восклицают: «Ах, какое несчастье! Какое невезение!» Но это не могло обмануть короля. Он чувствовал, что над ним смеются, его унижают, и в глубине души был взбешен до крайности, тем более что гордость не позволяла ему выказать свое негодование.

Дальше стало еще хуже. Появились инсинуации, которых генуэзский адмирал явно не заслуживал. Говорили, что да, раньше он добивался успехов, но успехи эти объяснялись отчасти везением, отчасти безграмотностью противника, а многие победы были заслугой капитанов, служивших под началом Дориа.

Даже маркиз дель Васто, оплакивая друга, которого считал погибшим из-за предательства Дориа, громогласно вспоминал Гойалатту и победу, добытую там адмиралом. Разбирая этот эпизод, дель Васто напоминал, что Дориа едва не потерпел поражение из-за своей поспешности, а выручила его лишь отвага одного его подчиненного, генуэзца по имени Просперо Адорно, который впоследствии героически погиб в битве при Шершеле, где Дориа не сумел вовремя поддержать его. Гранды качали своими вельможными головами и маловразумительно бормотали, что, дескать, все общество было введено в заблуждение относительно достоинств моряка, чья истинная сущность наконец-то открылась.

Это звучало почти как неодобрение выбора императора, считавшего провал адмирала-иностранца, назначенного против воли старших по возрасту и умудренных опытом советников, своим личным позором.

Страшные известия о зверствах, учиненных Драгутом в личных владениях короля на Мальорке, на подступах к испанскому королевству, еще более уязвили гордый дух императора. Он был так разозлен, что при всяком разговоре об этом его речь становилась совершенно неразборчивой из-за сильного заикания.

Однако окружавшие его люди не страдали этим изъяном и совершенно перестали скрывать свои мысли и сдерживать языки. Они же вполне откровенно называли Андреа Дориа наглым шарлатаном, человеком, скрывавшим ничтожность своих дел за громкими словами и самодовольным хвастовством, и окрестили его лысым, вообразившим, что у него выросли волосы, оттого что император надел на него парик. На его счет относили убитых мужчин, изнасилованных женщин, угон в рабство мирных жителей, надругательства, грабежи и поджоги, от которых пострадали подданные императора на Балеарских островах. Король воспринимал это так, будто обвиняли его самого. Он обратился к своему духовнику, кардиналу Лойасе.

– Я возвысил этого человека. Его неудача – моя неудача. Люди считают меня ответственным за ужасные страдания, выпавшие на долю моих подданных. А мне нечего возразить.