- Понятно. А если Рэнсом запоздает настолько, что мы пропустим пакетбот?
- Тогда мы подождем следующего. Но я надеюсь, что этого не произойдет. Это было бы мучительно.
- Резиденция губернатора так же плоха, как эта?
- Вполне терпима, дорогая. Я думаю о Рэнсоме. Ни один главнокомандующий не захочет, чтобы его предшественник оставался здесь.
- И будет, разумеется, подвергать критике все его действия. Ты будешь делать это, дорогой?
- Разве я не человек, чтобы не поступать так?
- А мне так хорошо известно, как свойственны тебе человеческие чувства, милый, - сказала Барбара, протягивая к нему руки.
Они были одни в спальне, вне поле зрения слуг и штабных, и могли себе позволить быть естественными несколько прекрасных мгновений, пока громовой стук в дверь не известил о прибытии Джерарда и багажа, следом за которыми вошел Спендлов с запиской для Барбары.
- Приглашение от Ее Превосходительства, дорогой, - прочитав, пояснила Барбара. – Нам предписано прибыть на обед en famille[12].
- Иного я и не ожидал, - заявил Хорнблауэр, потом, оглянувшись, и убедившись, что Спендлов ушел, добавил, – чего я и боялся.
Барбара заговорщически улыбнулась ему.
- Время покажет, - сказала она.
Им так о многом нужно было поговорить, сообщить друг другу столько нового: эти длинные, длинные письма, которыми они обменивались на протяжении трех лет их разлуки, нуждались в дополнениях и пояснениях. В любом случае, Барбара провела пять недель в море, не имея никаких новостей. Поздно вечером следующего дня, когда они ужинали наедине, в их разговоре всплыла тема Хаднатта. Хорнблауэр кратко объяснил положение дел.
- Вы отдадите его под трибунал? – спросила Барбара.
- Без проблем, когда я соберу суд.
- И каков будет вердикт?
- «Виновен», разумеется. В этом нет никаких сомнений.
- Я не имела в виду вердикт. Я подразумевала приговор. Каков будет он? - У Барбары было право задавать такой вопрос, и даже высказывать свое мнение, касающееся исполнения ее мужем служебных обязанностей, поскольку он имел неосторожность посвятить ее в это дело.
Хорнблауэр процитировал наизусть статью из Морского устава, определявшего всю его жизнь, связанную со службой, на протяжении последних тридцати лет:
- Каждый, кто допустит подобный проступок, будучи приговорен на основании этого решением трибунала, подлежит смертной казни, или более легкому наказанию, что зависит от существа и тяжести проступка, которое трибунал постановит ему назначить.
- Нет, не может быть, дорогой! – серые глаза сидевшей по другую сторону столика Барбары широко распахнулись. – Смертной казни? Но вы произнесли «или более легкому наказанию». Что это может означать?
- Прогон через строй флота. Пять сотен плетей.
- Пять сотен плетей? За то, что человек сыграл обычное «си» вместо «си-бемоль»?
Именно таких слов можно было ожидать от женщины.
- Дорогая, обвинение заключается не в этом. Оно формулируется как умышленное неповиновение приказу.
- Но в таком пустяковом деле…
- Дорогая, неподчинение приказу не может являться пустяковым делом.
- Неужели вы способны засечь человека до смерти за то, что он отказался играть си-бемоли? Какой кровожадностью надо обладать, чтобы сводить счеты таким образом!
- Здесь и речи не идет о сведении счетов, дорогая. Наказание направлено на то, чтобы отвратить других от мысли о неподчинении приказу. Это не месть.
Но, будучи женщиной до мозга костей, Барбара оставалась при своем мнении, какие бы доводы холодного рассудка не приводились.
- Но если вы его повесите, или засечете его, - думаю, что он никогда не сможет уже играть ноты «си». Что же хорошего может последовать из этого.
- Это хорошо для службы, дорогая…
Хорнблауэр, в свой черед, продолжал отстаивать позицию, в прочности которой сам не был вполне уверен, однако натиск Барбары заставил его все горячей вставать на защиту своей любимой службы.
- Об этом узнают в Англии, - заявила Барбара. Затем в ее голову пришла новая мысль, - Конечно же, он может подать аппеляцию, так ведь?
- Если бы мы были в отечественных водах, то да. Однако я являюсь главнокомандующим на заграничной станции, и на мое решение не может быть подана аппеляция.
Это прозвучало отрезвляюще. Барбара внимательно посмотрела на человека, который из нежного, любящего, чувствительного супруга превратился вдруг во властелина, держащего в своих руках жизнь и смерть человека. И она знала, что не может, не должна пользоваться своим привилегированным положением жены, чтобы повлиять не его решение. Не ради выгод службы, а во имя своего собственного семейного благополучия.
- И скоро состоится суд? – спросила она. Ее тон выдавал перемену, произошедшую в ней.
- В тот самый момент, когда я смогу собрать трибунал. Промедление в вопросах дисциплины само по себе наносит вред дисциплине. Если кто-то затеял мятеж в понедельник, то во вторник его должны судить, а в среду – повесить. Но в данный момент здесь нет достаточного количества капитанов. Когда прибудет «Тритон» с Рэнсомом на борту, его капитан дополнит это число до необходимого. Правда, тем временем я уже передам и свои полномочия, и это дело в другие руки. Однако если «Флора» придет раньше – я отправил ее к берегу Залива, то ответственность останется на мне.
- Понимаю, дорогой, - сказала Барбара, не отрывая взора от его лица. Даже прежде, чем он заговорил снова, она была уверена, что есть что-то такое, что способно смягчить суровость того, что было сказано прежде.
- Конечно же, я еще не принял окончательного решения, дорогая, - продолжил он. - Здесь есть еще одна возможность, которой не стоит упускать из виду.
- Да? – Она с трудом смогла выдавить из себя хотя бы слово.
- Утверждение протокола и приговора станут последним событием в моем командовании. Это может послужить мне оправданием, нет, объяснением. Я могу отменить приговор в качестве акта милосердия как благодарность за хорошее поведение эскадры в период моего командования ей.
- Понимаю, дорогой. А если Рэнсом прибудет раньше «Флоры»?
- Я не могу этого исключить…
- Исключить?
- Я могу сделать предположение, что Рэнсом захочет начать командование с акта милосердия.
- А он захочет?
- Я слишком мало знаю Рэнсома, дорогая. Поэтому просто не могу ничего сказать.
Рот Барбары уже приоткрылся, она уже собиралась произнести: «Неужели для него си-бемоль важнее, чем человеческая жизнь?» - но в то же мгновение она передумала. Вместо этого она сказала другие слова, которые также, и даже еще дольше готовы были сорваться с ее уст: «Я люблю тебя, милый».
