— Да это долго, и кое-кто уже слышал.
— Подумаешь, — вмешался Донейко. — Я, пожалуй, только один и слышал. Не ломайся.
— Да что ж, — Свистунов пожал плечами, — я могу рассказать.
Рассказ Свистунова о том, как он в первый раз в жизни тонул
Раньше, знаете, зимовали мы у себя в Заонежье или на Печоре, а на лето ездили промышлять сюда, на Мурманский берег. И вот, году не то в двенадцатом, не то в тринадцатом кончили мы осённую, и пора было уезжать, но нам с товарищем, с которым мы промышляли летом, надо было с купцом Милгой кончить расчеты: сколько забрано, сколько рыбы сдано. Пока Милга рассчитает нас, мы ещё промышляли!
Наживили мы ярус, поехали на море часов в семь поутру. Ярус выметали и убежали к острову Олень. Было на шнёке нас трое: я — мне тогда лет семнадцать было, первый год промышлял — и два камрата: один некто Александр, Сашка, средних лет, хороший рыбак, и второй — Новожилов. Он у купца арендовал шнёку, на которой мы промышляли, и был у нас за старшого.
Убежали мы к острову Олень, и как ехать нам выбирать ярус, пал сильный ветер. Перед вечером ярус мы кое-как выбрали, попало пудов восемьдесят трески. Потемнело, и ветер сильный. Ну куда же нам? В Териберку попадать — ветер против не пускает.
Кинули якорь — под берегом отстояться. Ночь, темно, сентябрь уже, и шторм сильный. Ну а под берегом тихо — ветер с горы. И на шнёке в концах заборницы — можно укрыться от дождя или повалиться. Мы дождевую одежду раздели, но остались в сапогах.
— Ночь перестоим, — говорит Новожилов, — утром рассветится, в Кильдин или в Териберку попадать станем.
Вот рассветилось. Ветер переменился, в губу стало забирать. Новожилов говорит:
— Давай будем приготовляться. Из губы выбежим как-нибудь — под парус станем.
Парус приготовили, якорь стали поднимать — канат лопнул. Волна сильная. Парус подняли — брасы порвало, погудало выкинуло за борт, — рулем действовать невозможно. Парус затрепыхался — разорвало его. Нам уже и бежать нечем. Мы давай отгребать — никак невозможно. Волна сильная. Вот нас и прибило на берег. Наш старшой на заборницу выскочил, закричал:
— Ребята, выскакивай на берег!
Я посмотрел — берег крутой, захватиться не за что. Александр кричит:
— Стой, не выскакивай!
А наш старшой, Новожилов, уж выскочил. Его волной с берега сбросило. Он в море попал под шнеку. Там его и зашибло. Мы поглядели с Александром, — видно — только дождевой одежды полу понесло. А потом и это исчезло. Вдвоем остались. Не стало товарища. Надо нам, значит, вдвоем спасаться.
Александру вера была обронить мачту и положить поперечно, чтоб шнека не опрокинулась. Он ванты отдал, хотел мачту обронить — его волной из шнека вон вытянуло. Волна прокатилась, я остался в шнеке один. Стою на носовой заборнице, вижу — товарищ мой в море сажени за две. Я ему помахал рукой, он мне сигнал подает. У нас буглинный шест был запихан в дырки, чтоб его волна не вынесла. Я этот шест ему и вытянул. Только я до него достал и он на шнеку влез — волна через нас перекатила. Я стою, зуб на зуб не попадает, холодно, и понимаю, что не продержаться, а ему ещё хуже — фыркает и глаза трет.
— Сашка, — кричу, — скачем на берег! — А он мне кричит:
— Подожди, не выскакивай, пусть волны обойдутся.
Ну, тут как будто действительно тише стало. Мы и прыгнули. Я-то как в воду попал, совсем было и ослеп и оглох, а он изловчился как-то, сам вылез и меня за руку вытянул.
И вот вылезли мы на берег, холодные, мокрые, — и ни спичек, ни хлеба.
Как отлежались немного да отдышались, так меня всего от голода и свело. А кругом от ягод морошки в глазах желтит. Я привалился, ем, отойти не могу, а Александр мне:
— Не ешь, не ешь! Тощому нельзя ягод помногу есть.
Еле он меня оттащил, посадил в заветерье и объясняет:
— Слушай ты, — говорит, — меня, Свистунов. Опомнись ты бога ради, несчастный ты человек. Похлопай ты себя руками, согрейся. Нужно нам идти в становище.
А было это в губе Типонихе, между Малым Шоленьем и Кильдином. И нужно было нам перебрести реку Типониху. А река эта не глубока, а быстра. Нельзя брести — собьет. Пошли мы кверху. Не знали, мелко ли, потом думаем: что ж, давай перебредем. Перебрели кое-как, пошли версты четыре до реки Климковки. Я версту шел, потом изнемог. Молодой ещё был, устал, истощал. Александр меня кое подведет за руки, кое волоком подтянет. Ещё нам дождя и ветра послало навстречу. Идти тяжело. Голову положишь книзу и так идешь. Я прямо осиротал весь. Дошли до речки, а тут ещё с высокой горы спускаться. Александр, меня тянувши, сам стал из сил выбиваться. Усадил он меня за камень в заветерье.
— Не спи, — говорит, — не спи, шевелись, согревайся. Я пойду в жилье и людей пошлю.
Вот я и остался один. Шевелился, согревался и засыпал — и вот уж совсем ослабел, а Александр пошел один в становище.
Он спустился к берегу и увидел — внизу наволочены ёлы и шнеки. Он стал искать хоть какой-нибудь кусок, думал — забыли, но ничего не нашел. Кое-как перебрался через речку. Надо было ему подниматься в гору полверсты, и он за эти полверсты отдохнул раза четыре. Так он выстал, что, как зайдет в заветерье, так и засыпает. Но всё-таки дошел в становище.
На улицу народ высыпал.
— Откуль, — говорят, — ты такой?
А он говорит:
— Оттуль, из потопа. Там, — говорит, — у столба, за камнем человек есть. Может, он живой или нет.
Ну, тут с него всё содрали, сухое надели, накормили. Человек ожил, согрелся, а люди забегали, за мной собираются, и в скором времени вшестером вышли. Нашли меня, еле добудились. Вести хотят — у меня ноги не гнутся. Принесли на носилках, повалили на печку, и я там оттаял. Только потом по всему телу водяные пузыри пошли. Еле вылечился.
— Вот и всё дело, — закончил Свистунов. — Так я в первый раз в жизни тонул.
Студенцов выпустил тучу дыма.
— Батька мой, — сказал он, — тоже погиб где-то на шнёке.
Полтора Семена сидел всё время забившись в угол. Густая тень скрывала его от нас. Все даже вздрогнули, когда из темноты раздался его голос.
— А у нас в деревне, — пробасил он, — один, некто Федорчук, в озере стал тонуть, а другой, некто Федосеев, протянул ему оглоблю, да не рассчитал и цоп по голове. Федорчук-то не утонул, но от оглобли повредился. Так что вышло одно на одно.
Он замолк. Все помолчали, потом Донейко сказал очень ласковым голосом:
— Зачем ты скрываешь правду и даже выдумал какого-то Федорчука? Ведь это тебя оглоблей стукнули по голове.
Фетюкович тихонько прыснул в кулак. Полтора Семена удивился ужасно.
— Меня? — спросил он. — Почему меня? Я в это время вовсе овец пас.
