— Какие славные люди, — сказал Воин Андреевич, когда катамаран отошел от борта клипера. — А как вам нравится наш барон? Вы заметили, Николай Павлович, как на его лице отразилось даже что-то вроде огорчения, когда он выражал сожаление, что не может побыть с нами.
— Не знаю, не знаю почему, но я все еще не раскаиваюсь в своем мнении относительно барона. И вот сейчас вы уловили в его лице сожаление о предстоящей разлуке, а я — фальшь. Может, потому, что я не люблю сентиментальных немцев.
— И я сентиментален, Николай Павлович, и не вижу в этом ничего зазорного.
— Нет, вы другое. Вы не сентиментальны, а доверчивы, вам нравится открывать в человеке хорошие черты.
— Грешен. Люблю, мамочка моя, и это вы верно подметили. Хотя, не скрою, довольно часто ошибаюсь, и все же во мне не иссякает вера в прекрасные тайники человеческой души.
— Извините, ради бога. Но кому не приятно убеждаться в хороших сторонах окружающих? И я бы хотел, да в данном случае меня преследует мысль, что он все время настороже, что-то замышляет, какую-то гадость, и если не делает ее, то лишь потому, что считает: время еще не пришло.
— Нет, вы неисправимы, голубчик. Вообще вы человек справедливый, недаром вас любят матросы, но в данном случае… Знаю, что вами движет благородная цель оградить всех пас от опасности, хотя какая опасность? Что он может! Ну, хорошо. Завтра он съедет на берег, и у нас воцарится прежнее доброе согласие.
— Я бы его сейчас отправил и на целые сутки приблизил это время.
— Как можно! Такая будет обида. — И, желая переменить неприятную для своего помощника тему, он спросил: — Вы, надеюсь, поедете на праздник?
— Нет.
— Ну вот вы уже и обиделись. Барон — бароном, а праздник — праздником. У нас единственный случай в жизни увидеть действа в честь бога Шивы. Должен вам сказать, что пресимпатичный бог этот Шива. Давайте по очереди. Вначале вы, а потом я. Ну, мамочка моя? Пожалуйста!
— Хорошо, — с неохотой согласился старший офицер. — Извините, сейчас будем подходить к берегу, брать воду.
— Ради бога! Распоряжайтесь!
Старший офицер торопливо ушел, и командир остался один на мостике под тентом, сел в свое бамбуковое кресло, прикрыл пеки и отдался неторопливым мыслям. В то же время on находился и курсе всех событий, связанных с клипером: ловил каждый звук, каждое слово, мгновенно восстанавливая, что кроется за ними. Захрустели звенья якорной цепи: ее травят, чтобы стать ближе к берегу, там в ста саженях от воды доктор, вернее, юнга нашел родник с каменным бассейном, а доктор провел исследование и нашел воду отличной, теперь вода побежит по шлангу прямо в танки и к вечеру заполнит их. Слышался скрип талей, слова команды: тянут такелаж. Мягко шлепнулось что-то тяжело — корзина с зеленью спущена на палубу ловкой рукой матроса, стоявшего на талях.
Он думал о семье, оставленной в Севастополе. Уже больше года, как от жены нет писем. Утешало одно: в Севастополе было тихо, он находился пока за гранью кровавых событий. Но как далеко до него! Из Владивостока туда сейчас не добраться. На Транссибирской магистрали идут бои. Города и станции переходят из рук в руки то белых, то красных, то чехов, то японцев. А там, за Уралом, тоже фронты, бои. На севере — англичане, они же я на востоке и в Черном море. Франция также не отстает — целит на захват юга Украины. Американцы… Они пока действуют осторожно под нажимом демократических сил. Советской России сочувствуют во всем мире рабочие, интеллигенция. Это в какой-то мере сдерживает интервенцию, но надолго ли… Почему Лебедь и Громов уверены в победе?.. «Танечке завтра пять лет!» — неожиданно вспомнил оп и тихо засмеялся, представив розовощекое; золотоголовое существо. На душе у него вдруг стало тихо и радостно, как в первый день пасхи, когда прощены все грехи, а новых еще не набралось.
Бревешкин забористо выругался, подбадривая матросов, тянувших марс-топенант. Старший боцман правит рангоут со шлюпки, передавая приказания при помощи флажков.
С берега прилетела стая огромных лиловых бабочек, похожих на фантастических птиц, они вьются между снастей, словно рассматривают эту непонятную толстую паутину, затем летят дальше, к выходу из бухты: перелетные бабочки — летят на другой остров… Опять мысли командира обратились к далеким родным берегам и трагическим событиям, которые там разворачиваются, и они, эти события, захватят, вернее, уже захватили и его и всех, кто находится на «Орионе». «И как бы ни старались мы делать вид, что все обойдется, пока мы плывем, все станет на свои места, как говорит добрейший Андрей Андреевич Куколь, ничего не обойдется. На родине „зацвел бамбук“, а мы частица земли русской, и нам всем уготована одна судьба».
С берега доносится призывный крик. По ослепительной полоске берегового песка бежит стайка голых мальчишек. У переднего кожа светлее, он выше сверстников и белоголов.
«Да это мой юнга! Каков! Перенял нравы и обычаи туземцев. Гол как сокол! Пусть порезвится. Мальчишке совсем нет удовольствий среди взрослых и вечных вахт. Кто из него выйдет? Моряк? По всей видимости. Надо помочь ему. Пусть получит образование. У него уже опыт взрослого человека. Он повидал больше многих зрелых людей, а поди-ка, что выделывает! Первый бросился в воду! А ведь здесь могут быть акулы. Хотя за ним кинулись и все остальные, а местные знают, где можно купаться, возможно, сюда не заходят акулы. Есть среди этих акульих вод лагуны, куда они никогда и носа не показывают. Почему бы это?» — Воин Андреевич задумался над этой загадкой, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, которые исподволь бередили душу. Он всерьез интересовался биологией моря и читал все, что удавалось достать о жизни в морских глубинах.
Подошел Феклин и остановился в выжидательной позе. Воин Андреевич поднял голову:
— Феклин? Жарко, брат?
— И не говорите, истаял весь. — Для пущей убедительности вестовой вытащил из кармана платок и вытер лицо. — Жара-то, она еще ничего, — продолжал он, пряча платок. — только лучше бы нам уходить отсюда, Воин Андреевич. — Разговор не носил служебного характера, и Феклин позволил себе обратиться по-штатскому.
— Завтра, Феклин.
— Завтра, не сегодня…
— Почему же такая спешка?
— Не нравится мне народ здешний. И этот, порохом обожженный, и его дружки, да и немец, что с нашим бароном все шушукается. Сегодня его прямо спозаранку на шхуну завезли.
— Что же здесь такого? Мы его оставляем здесь с его соотечественником. Ну а местные жители люди другой веры, другого языка, и нам непонятны.
— Все это так, да только если человек сердцем расположен, то самый разнемой и то понятный, а здесь что-то не то. Давеча я на берег съезжал, с одним разговор хотел завести, так он зубы оскалил и так нехорошо засмеялся, прямо мороз по коже. Ну, думаю, тебя к богу в рай и — домой.
