Честный Лжец околачивался возле свай «Последним пришел — первым вышел». Странное название кабака, выходящего окнами на виселицу, заинтриговало его. Он не понял заключенного в нём черного юмора, ибо в Локсколде тот, кому суждено быть повешенным, всегда прибывал на место последним из всей толпы. А выносили его, естественно, первым, как только веревка заканчивала свою работу.
Честный тоже замаскировался на славу. Вид у него был весьма экстравагантный. Лицо он выкрасил в темно-коричневый цвет, на голову накрутил белый тюрбан. Надел халат с вышивкой — до того, как Честный выпросил его у старых друзей по городскому театру, он служил занавесом.
— Я всё-таки актер, — невинным голосом объяснил он своим друзьям. Мечтательные друзья были не от мира сего и перебивались с хлеба на воду. Они могли бы назвать любой спектакль, ставившийся в Ландоне за последние пятьдесят лет, но не знали ничего ни о пиратах, ни о повешении.
У Честного тоже был пистолет — и тоже краденый — но он понятия не имел, как из него стрелять. Он ни разу не стрелял из пистолета даже на сцене — не любил огнестрельного оружия. Вот плавать или заучивать роль — это занятия естественные, привычные. Честный Лжец разработал план и надеялся, что он, может быть, удастся. Но даже если и нет, он всё равно попытается спасти жизнь Артии. Другие, более разумные, не осмелились…
Соленый Уолтер затерялся в толпе. Он выкрасил свои рыжие волосы никуда не годной краской, и они стали зелеными. Публике нравились зеленые волосы Уолтера. Они без конца отпускали шуточки, а ему хотелось только одного — остаться незамеченным. И считать, что у него хватит храбрости в нужный момент броситься на стражников. Он радовался, что брат не разгадал его намерений и не пошел вместе с ним.
Соленому Питеру не повезло — он застрял в толпе на другом берегу реки. Насмотревшись на мучения Уолтера с краской, он обрил голову, завязал один глаз и укутался в три вонючих мешка. Люди должны были принимать его за прокаженного и расступаться, чтобы, когда придет время, ему хватило места вытащить шпагу и броситься на палача. Но, к несчастью, из-за нестерпимого запаха, исходящего от мешков, никто не захотел сажать его в лодку, и он так и остался за рекой, у самого Сколдского моста. Тем не менее, он радовался, что Уолтер сейчас далеко и не видит этого кошмара.
Эйри О'Ши сидел в таверне, облаченный в платье священника. Под мышкой он сжимал громадную Библию — коробку, в которой был спрятан пистолет. Он пропустил пару рюмок, добавил к хору голосов, распевающих про подвиги Пиратики, свой собственный великолепный тенор и пустил слезу.
Никто из остальных актеров не догадался, что Эйри собирается спасти Артию. Уж об этом-то он позаботился! Он знал, что делать. Надо сдерживать свое нетерпение, пока ей не наденут петлю на шею, а потом перестрелить веревку. Как только она лопнет, он схватит Артию и убежит, а толпа расступится, напуганная его воинственными воплями. За таверной он привязал заблаговременно украденную лошадь. Животина так себе, но, пожалуй, сдюжит. Эйри никогда еще не ощущал подобного трагизма и не чувствовал себя таким героем. И никогда еще ему не было так одиноко.
Глэд Катберт заглянул в таверну — и не узнал Эйри. Впрочем, он и сам остался неузнанным. Хоть Катберт и не был актером, но в маскировке переплюнул всех.
Возле рынка на углу Окс-Фордской улицы Катберт подкрался к констеблю, оглушил его, связал, оттащил в темный переулок и снял мундир. Он пришелся Катберту как раз впору. Латунные пуговицы гордо поблескивали. Куда менее привлекательный вид имели тонкие усики, которые он недавно отрастил, и бородавки из хлебного мякиша, которыми он щедро украсил нос и щеки.
Катберт думал о своей жене и о своей шарманке. Может быть, он никогда больше их не увидит. А какой у него план? Одна видимость! Когда Артию поведут к эшафоту, он протолкается сквозь толпу и начнет придираться к одному из ее стражников. Станет, например, кричать, что этот человек — вор и находится в розыске. Поднимется суматоха. Возможно, что-нибудь и получится… Может, и нет. Но должен же хоть кто-нибудь что-нибудь предпринять! В остальных пиратах он разочаровался. Даром, что они были для Артии как семья, знали ее с детства…
Свин, самый чистый пес в Ангелии, сейчас стал, пожалуй, самым грязным. Он вывалялся в грязи, в навозе и в мусоре, пока не стал липким и серо-черным с головы до кончика хвоста. Потом, надежно захоронив гигантскую попугайскую косточку в саду уютного домика на Мэй-Фейр, Свин побежал к Олденгейтской тюрьме и эшафоту. Может быть, у него тоже был план. Наверное, он думал, что был. А может быть, и не думал. Потому что вряд ли желтый пес, вымазанный в мокрой вонючей грязи, способен выдумать мало-мальски стоящий план. Зато Свин оказался на месте вовремя.
А Планкветт?
Планкветта мог увидеть всякий, кто поднял бы глаза к самой высокой каминной трубе таверны «Последним пришел — первым вышел». И, без сомнения, тоже не узнал бы его. Сидящая там красно-зеленая штуковина больше всего напоминала мяч из перьев, раздувающихся под порывами постепенно крепчающего ветра.
У Планкветта не было никакого плана. Он прожил на свете целый век, если не больше. И вековая попугайская мудрость подсказывала ему, что всё на этом свете находится в руках Высших сил. И, тем не менее, он всё-таки был здесь.
И тогда под рев ветра и шелест дождя со скрипом отворилась огромная железная дверь Олденгейтской тюрьмы. Скрежет этот как будто исходил из жерла преисподней.
* * *
Землевладелец Снаргейл выглянул в залитое струями дождя окно.
— Это и есть та самая девчонка?
— Она и есть, — отозвался Гарри Кофе. — Посмотрите, какой ужас! До сих пор одета в мужское платье. Будь она проклята. Неудивительно, что я принял ее за мальчишку…
— Ну и ну, — сказал Перри, подавшись вперед. Капитан Болт в безмолвном удовлетворении сложил руки на груди.
Землевладелец Снаргейл тихо произнес:
— Ей предстоит печальный конец. Но ее лицо спокойно и задумчиво. Она не выказывает страха. Храбрая девушка.
— Актриса, — с презрением воскликнул мистер Кофе. — Всего лишь жалкая лицедейка. Она и сейчас играет, сэр.
— В таком случае, сэр, она играет чертовски хорошо. Браво, малышка, — вполголоса произнес Снаргейл. — Жаль, что всё так кончилось.
* * *
Артия шла между двумя рядами стражников, ее руки были закованы в стальные кандалы. Она смотрела вверх, на высокий столб, перекладину и веревку.
Десять миль. Виселица, казалось, уходила вверх не меньше чем на десять миль. Десять — это буква J. Десятая буква в алфавите. Ее нет на карте. Как нет и Справедливости, Суда, Судей, Совести…
