– Жертвой обстоятельств?!
– Что, нет? Для защиты своего состояния Командор просто вынужден прибегать к услугам таких людей, как мы.
– Жертва обстоятельств! Ну не смешно ли?
Я даже решил спеть балладу в честь бедняжечки Командора:
За вуалью цветов скрыты слезы его,
Дошла весть из града большого.
– Да будет тебе! Хватит!
Невеста ушла гулять далеко
в лучах заката златого .
– Тебе просто завидно, что меня назначили главным.
Он в чувствах ошибся и платит с лихвой,
приняв улыбку за милость.
– Вот только попробуй еще раз заговорить со мной об этом.
Ее окрутил молодец удалой,
пропала любовь, какая не снилась.
Чарли невольно улыбнулся.
– Что это за песня?
– Так, подслушал где-то.
– Грустная.
– Все лучшие песни грустные.
– Так говорила матушка.
Помолчав, я поправил Чарли:
– Грустные, от которых взаправду грустно.
– Ты весь в нее.
– Зато ты нет. Впрочем, и на отца ты не особо похож.
– Я весь в себя.
Этой невинной фразой Чарли дал понять, что разговор окончен. Он отъехал еще дальше вперед, и я посмотрел ему в спину. Братец знает, если ему смотрят в затылок. Вот он пришпорил Шустрика и поскакал быстрее, я – следом. Мы ехали как обычно, с привычной скоростью, не спеша, и все же казалось, будто я гонюсь за Чарли, боясь отстать.
Зимой, даже поздней, дни короткие. Вскоре мы остановились в сухой лощинке на привал. В штампованных приключенческих романах есть такие сцены: два грозных всадника после дневного перехода усаживаются перед костром и травят байки, поют сальные песенки о смерти и выпивке. На деле же, когда целый день мозолишь зад в седле, больше всего охота упасть и уснуть. Так я, собственно, и поступил: улегся спать, толком даже не поев.
Утром, когда я натягивал сапоги, что-то кольнуло меня в левый большой палец. Перевернув сапог, я постучал по пятке. Думал, выпадет лист крапивы. Но нет, из сапога на спину шлепнулся здоровенный мохнатый паук. В глазах у меня тут же помутилось, сердце принялось бешено колотиться. Пауков, змей и прочих ползучих тварей я жутко боюсь, и Чарли, помня об этом, пришел мне на помощь. Кончиком ножа он поддел и отшвырнул его в костер. Паука скукожило, и он задымился, что твой бумажный катышек. И поделом ему!
По спине пробежались мурашки, и я заметил:
– Силен был, скотина.
Меня охватил жар, пришлось лечь. Чарли обеспокоился, сказал, что цвет лица у меня нездоровый, и поскакал в ближайший город за доктором.
Доктор – было видно – ехать с Чарли не хотел. Или хотел, но не очень: всякий раз, когда братец отходил подальше, я, будто сквозь туман, слышал, как медик его проклинает. Мне вкололи какое-то лекарство или противоядие, от которого стало хорошо-хорошо, закружилась голова. Я словно выдул добрую порцию бренди: хотелось простить всех и все, выкурить целую гору самокруток. Потом я заснул мертвецким сном и продрых целые сутки.
Следующим утром, когда я проснулся, Чарли по-прежнему сидел у костра.
– Что тебе снилось? – улыбнувшись, спросил он. – Вот прямо сейчас?
– Меня будто поймать хотели.
– Ты орал: «Я в домике! Я в домике!»
– Не помню.
– «Я в домике!»
– Помоги встать.
С помощью Чарли я поднялся. Ноги будто подменили ходулями. Побродив немного по стоянке, я умял полноценный завтрак: бекон, кофе, лепешки. Немного тошнило, но пища-таки осталась в желудке. Решив, что здоровье позволяет продолжить путь, я взобрался в седло, и мы с братцем проехали в спокойном темпе часов пять. Всю дорогу Чарли спрашивал, как мое самочувствие, и всякий раз приходилось выдумывать достойный ответ. На самом деле я понятия не имел, как себя чувствую. И если уж совсем по правде, то чувствовал я себя словно не в своем теле. То ли из-за яда, то ли из-за поспешного излечения.
Ночь прошла в лихорадке и спазмах, а наутро Чарли, едва взглянув мне в лицо и успев еще пожелать доброго дня, завопил благим матом. Я спросил, в чем дело, и он вместо ответа поднес оловянное блюдце на манер зеркала.
– Что не так? – спросил я.
– Ты на голову свою посмотри, дружище.
Привстав на каблуках, Чарли присвистнул.
Левая половина моего лица – от темечка до шеи – чудовищно разбухла. Ближе к плечу опухоль сужалась, левый глаз напоминал слегка приоткрытую щелку. Чарли же, успокоившись, принялся, по обыкновению, шутить: сказал, что я похож на помесь человека с собакой, и бросил мне палку. Беги, мол, за ней.
Ощупав изнутри рот языком, я понял, что источник опухоли – зубы и десны. Потрогав пальцем нижнюю челюсть, я взвыл от боли – та пронзила меня от макушки до пят и волной прокатилась обратно.
– У тебя в щеке, поди, галлон крови плещется, – предположил Чарли.
– Ты откуда врача привозил? Айда к нему, пусть режет.
Чарли покачал головой.
– Лучше к нему на прием не ходить. В прошлый раз мы не сошлись в цене. Моему визиту доктор обрадуется, спору нет, а вот лечить тебя снова не станет. Напоследок он сказал, что в нескольких милях к югу есть другое поселение. Туда нам и дорога. Если ты, конечно, осилишь.
– Выбирать не приходится.
– Как всегда в жизни, братец.
Даже по ровному, плотному склону поросшего деревьями холма мы спускались медленно.
Я ощущал непонятную радость, словно участвовал в каком-то аттракционе, ровно до тех пор, пока Жбан не оступился. Лязгнув челюстью, я взвизгнул от боли и тут же рассмеялся над самим собой. Чтобы зубы не так больно щелкали друг о друга, я подложил прослойку из табака. Рот сей же миг наполнился густой коричневой слюной, сплюнуть которую не было сил. Поэтому я просто подался вперед, сливая через неплотно сжатые губы бурую жидкость прямо на шею Жбану.
Зарядил небольшой снегопад; хлопья приятно холодили лицо.
Чарли объехал меня кругом, жадно пялясь на опухоль.
– Даже из-за спины видать, – заметил он. – Скальп и тот вздулся, похож на волосатый шар.
Объехав стороной город, в котором Чарли нашел злополучного доктора, мы через несколько миль увидели следующий – безымянную дыру протяженностью в четверть мили, где жила едва ли сотня человек. Однако с дантистом повезло: мы нашли его почти сразу. Сидя на крылечке своей лавки, доктор по фамилии Уоттс мирно попыхивал трубкой.
Завидев нас, он улыбнулся.
– Ну и работенка у меня! Радуюсь, когда болезнь вот так вот уродует человека.
Он пригласил меня в небольшую и обставленную со знанием дела комнатку. Усадил в мягкое кожаное кресло, до того новое, что под моим весом оно заскрипело и ахнуло, выпуская воздух. Достав поднос, полный сверкающих инструментов, доктор принялся спрашивать, как я забочусь о зубах. Ни на один вопрос я не дал удовлетворительного ответа, хотя дантист не особенно этим опечалился. Казалось, ему просто за счастье спрашивать.
