Я пересеку их, попаду в Неваду, возьму дилижанс до Эуреки и дальше до Солт-Лейк, а там и Колорадо.
Вокруг высились неприютные, пустынные горы. Через несколько миль тишина стала действовать мне на нервы. Единственными звуками во внезапно онемевшем мире были стук копыт, звяканье шпор и поскрипывание седла. Несколько раз я останавливался, чтобы вслушаться в эту подозрительную тишину.
Солнце светило ярко, на ослепительно синем небе виднелось лишь одно облачко — легкое, почти прозрачное.
Узкая тропка поднималась все выше и выше, вилась между валунов и уступов. Мой скакун нервничал, нервно прял ушами. Но наконец мы выбрались на лишенную растительности верхушку горы и увидели простирающуюся к востоку бесконечную пустыню, оживляемую только редким можжевельником, оскаленными зубами скальных выступов да белыми кляксами высохших соляных озер. И на всем этом бескрайнем пространстве, насколько хватало глаз, — никаких признаков воды.
В полдень я остановился отдохнуть в тени необычно высокого можжевельника. Местность вокруг была открыта и пуста, как лишенная волос голова. Стреножив коня, я растянулся в тени дерева.
Небо надо мной было так же безбрежно, как и лежащая под ногами пустыня. Прежде чем закрыть глаза, я внимательно посмотрел по сторонам, но нигде не было ничего подозрительного — просто абсолютно ничего. Глаза мои сомкнулись, и я заснул.
Под действием теплого солнца, свежего воздуха и моей собственной усталости спал я очень крепко. В конце концов я был совершенно один в этой пустыне.
Сквозь пелену сна я почувствовал беспокойство, услышал какое-то поскребывание. Кто-то прикоснулся к моему бедру. Я открыл глаза и прямо перед носом увидел дуло собственного кольта.
Поуни Зейл сидел на корточках меньше чем в десяти футах от меня. Он скалил в ухмылке обломки зубов, но в глазах его не было и тени добродушия.
— На этот раз ты влип, парень, — сообщил он.
Медленно приподнявшись, я сел.
— А я думал, что прикончил тебя, — солгал я. — Я же всадил в тебя столько свинца, разве нет?
— Как же, еще как всадил. — Он сплюнул коричневой слюной возле самого моего сапога. — Я до сих пор им начинен, но меня не так-то просто свалить. Не отлита еще та пуля, что добьет меня. Мне одна старуха-цыганка нагадала, так что я даже и не беспокоюсь.
Его лошадь стояла рядом с моим скакуном, и на ней уже висели мои седельные сумки — только это была уже не прежняя кляча.
— У тебя новая лошадь, — заметил я.
— Да, сэр. Добыл себе кое-что получше. Даже получше вашего. Правда, хозяин очень не хотел с ней расставаться, так что у меня не было выбора — я просто не выношу, когда мне отказывают.
Он снова сплюнул.
— Ты знаешь, что тебя ждет?
Я ухмыльнулся.
— А то как же! Мы с тобой на пару махнем в Карсон-Сити и хорошенько напьемся в каком-нибудь баре, где собираются одни политики. Я даже поставлю выпивку… если ты оставишь мне на это денег.
— Ха, чудная идея! Я бы даже с тобой согласился — если бы ты не всадил в меня тогда свинца. Я такие вещи не прощаю. — Он вскочил на ноги одним легким, пружинистым движением, неожиданным для человека его возраста. — Нет, сэр, я не собираюсь никому позволять убивать или хоть даже ранить меня. Я тебя убью. Но не сразу. Было бы слишком легко всадить в тебя пулю и уехать. Этой дорожкой, что ты выбрал, не ходят уже двести лет. Пайюты говорят, что это Шаманская Тропа, и не ездят по ней. Из белых о ней не знает никто… кроме меня. Воды здесь нет на пятьдесят миль вокруг, а тебе, дружок, столько не пройти, особенно с пулей в животе.
— Убей меня лучше сразу, Поуни, — сказал я дружеским тоном, — потому что я найду тебя и упрячу за решетку.
Он хихикнул.
— Ты лихой малый. Ты мне нравишься, но это тебя не спасет.
У меня не было даже одного шанса на миллион, но я резко рванулся с места. Я услышал грохот выстрела, пуля обожгла мою голову, и я упал на камни.
Револьвер прогрохотал снова, и мое тело дернулось, принимая вторую пулю.
— Ну что ж, — услышал я голос Зейла. — Пожалуй, тебе хватит. Если ты и теперь меня найдешь, то уж получишь по заслугам.
Раздался удаляющийся стук копыт, и наступила всепоглощающая тишина. И тут я наконец почувствовал боль. Боль и жаркое, жаркое солнце.
Темнота… темнота и холод. Внутри черепа размеренно билась боль, во рту было сухо. Я лежал на голой земле, не в силах пошевелиться. Каким-то образом я попал в ущелье.
Склоны каньона круто вздымались по обе стороны. Я оглядывал их и не мог понять, где я нахожусь и как сюда попал. Однако подо мной была тропинка — я почувствовал ее руками. Ощупав себя, я обнаружил, что весь покрыт грязью, и решил, что я, видимо, скатился в это ущелье с вершины.
Я ухватился руками за камни по сторонам тропы и подтянул свое тело. Я не думал о том, что хочу выжить, но какая-то сила руководила моими действиями. Я как будто знал, что должен куда-то попасть, и как можно скорее.
В какой-то момент я, видимо, потерял сознание, во всяком случае, то был провал в памяти. Когда ко мне снова вернулась способность воспринимать окружающее, надо мной палило солнце, и я находился уже не в ущелье, а на равнине, посреди песчаного пятна, которое испанцы называют «плайя» — высохшее озеро.
Надо мной проплыла какая-то тень, через минуту — другая… хотя, возможно, и та же самая.
Я с усилием повернул голову и посмотрел вверх. Это был гриф. Несколько грифов. Один человек, воевавший в Китае, рассказывал мне, что они прежде всего выклевывают почки. Он говорил, что стервятники всегда начинают с почек, иногда даже не дожидаясь, пока человек умрет. Если ты не можешь стоять, говорил он, постарайся защитить свои почки.
Моя кобура была пуста, но нож остался при мне. Я забыл о нем, но он выдержал все мои кувыркания и переползания; он был надежно закреплен в ножнах сыромятным ремешком. Я отодвинул ремешок и вынул его.
— Эй, вы! — заорал я. — Ну, давайте!
Но они не стали спускаться.
Это была знакомая им, древняя, как мир, игра. Грифы от природы обладают бесконечным терпением — они знают, что все живые рано или поздно умирают, и надо только подождать.
Снова вложив свое единственное оружие в ножны и закрепив ремешок, я пополз дальше, потому что больше мне ничего не оставалось. Все тело у меня болело, голова гудела как огромный барабан. Рот был словно набит ватой, я не чувствовал своего языка. И эта бесконечная жара…
Ладони стали кровоточить, весь я ободрался так, что по тропинке за мной тянулся красный след, но я продолжал ползти.
Я не знал, сколько я прополз. Я выбирал впереди камень и полз до него. Достигнув его после долгих мук, я намечал себе следующий и тащил свое тело к нему.
