Эльвира Валерьевна Барякина
Аргентинец
лето 1917 года
В порту Буэнос-Айреса Клима Рогова провожали всей редакцией.
— С ума сошел — ехать в Россию! — ахала корректорша Росита Эскалада, чернобровая сеньора с нежным сердцем. — Там война и беспорядки — избави нас Святая Дева от таких напастей!
Клим уверял ее, что ничего страшного с ним не случится: февральская революция в Петрограде была бескровной, царь добровольно отрекся от престола, и теперь в России установилась власть либерального Временного правительства. А что до войны — так она идет вдоль западных границ, за сотни верст от Нижнего Новгорода, куда он направляется.
— Не забывай, у тебя всего три месяца отпуска, — повторял главный редактор. Клим был любимцем читающей публики и его сатирические заметки приносили газете La Prensa[1] немалые деньги.
— Будет ужасно обидно, если немцы потопят твой пароход, — подначивали Клима собратья-журналисты.
Он в сотый раз повторял, что немецкие подводные лодки патрулируют Атлантику, а он едет в обход, через Тихий океан.
Напутствия, объятия, клятвы отправлять телеграммы из каждого порта… Сеньора Эскалада утирала глаза и обещала молиться за Клима перед сном.
До Владивостока он добрался без приключений и там сел на поезд.
Клим не был в России десять лет. Волновался, приглядывался, морщился: «О, черт… черт…», когда видел загаженные полустанки и неграмотных солдаток, приходивших узнать о положении на германском фронте.
Тревога пополам с нежностью: страна завралась, запуталась. На каждом углу митинг, на каждом заборе — плакаты, где ярче всего — слово «долой». И тут же восхитительный запах сосновых лесов; вокзальные часы, играющие «Коль славен наш Господь в Сионе»; девочка, принесшая туесок крыжовника: «Купите, дяденька!»
Путешествие затягивалось. Забастовки железнодорожников — бессмысленные и грабительские — вконец истерзали транспорт. В Самаре поезд в очередной раз встал — путейцы требовали отставки какого-то министра.
Потеряв последнее терпение, Клим ринулся к начальнику станции:
— У меня уже половина отпуска ушла на дорогу. Хоть какие-то поезда ходят?
Тот только руками развел:
— Ничего не ходит, сидите и ждите. Или пересаживайтесь на пароход.
Клим нанял лихача и понесся к пристаням. Кассы были заколочены, у крыльца слонялись дезертиры в рваных шинелях. После революции солдаты полками снимались с фронта, переделывали винтовки в обрезы и отправлялись по домам. Воевать за царя и Отечество уже никто не хотел.
— Гранаты, револьверы надо? — подмигнул Климу веселый солдат с подкрученными усиками.
— Да это иностранец! — отозвался кто-то. — Вон у него все чемоданы в заграничных марках. Нужны ему твои гранаты…
Клима все принимали за иностранца: светлый костюм, лицо по-актерски бритое, по-южному загорелое, нерусская стрижка с длинной челкой.
— Мне билет до Нижнего требуется, — произнес он.
— Ба, да он по-нашему говорит! — изумились солдаты. — Откуда ты, мил человек?
— Из Аргентины.
Они никогда не слышали о такой стране. Клим объяснил, что она находится в Южной Америке; когда в России лето, там зима; жители — эмигранты из разных стран, но все говорят на испанском языке.
— А народ у вас богатый?
— Приезжим поначалу несладко, но выбиться в люди можно.
Над рекой раздался пароходный гудок.
— Беги, а то «Суворов» тебя ждать не будет, — сказал веселый солдат. — Может, тебе свидетельство о ранении надо? Купи, а то жрать охота, мочи нет.
Пообещав рубль на чай, Клим велел дезертирам тащить багаж на пристань.
Трехпалубный красавец «Суворов» уже стоял под парами. У сходней милиционеры с красными нарукавными повязками сдерживали толпу баб:
— Не велено пускать на пароход!
Те ругались:
— Чего народ зря томите? У нас билеты куплены…
— Мешочника одного ловим. Он, сукин сын, спекулировал на базаре.
Бабы сразу притихли — каждую можно было арестовать за то же самое. У одной наверняка мука в коробе припрятана, у другой — сахар.
Начальник милицейского отряда спорил с небритым капитаном. Он ему слово, а тот — в рупор — десять:
— Пропадите вы пропадом со своим обыском! — И крыл матюками новую власть.
Клим покосился на милиционеров — сопляки, мальчишки, записавшиеся в «силы правопорядка», чтобы не идти на фронт.
— Эй, слышь, аргентинец, может, тебе штык сгодится? — не сдавался веселый солдат. — У нас много всего ненужного.
Клим усмехнулся:
— Нет ли у вас ненужного начальника, чтобы разогнать этих орлов? А то ведь они не уймутся, пока взятку с капитана не получат.
— Да мы их сейчас гранатой на испуг возьмем!
За три рубля была проведена блестящая операция: при виде фронтовиков милицейских юношей как ветром сдуло.
— Мерси и добро пожаловать в революционную Россию! — сказал веселый солдат, получая гонорар.
Бабы-спекулянтки ринулись к сходням.
Шумя гребными колесами, «Суворов» медленно разворачивался. В каюте было душно, пахло мылом и нагревшейся на солнце клеенкой. Солнечные блики дрожали на стене.
За десять лет ничего не изменилось на волжских пароходах: диван, койка, застланная красным шерстяным одеялом, привинченный к полу столик, на стене лампа под матовым колпаком.
Клим повесил пиджак на спинку стула. Слава богу, поехали. Люди с ума сошли: каждый страдает от тыловой неразберихи, и каждый вносит в нее свою лепту — кто бастует, кто грабит, кто взятки вымогает.
Мальчик, приставленный к пассажирам первого класса, принес чай. Все как раньше — серебряный поднос, подстаканник с гнутой ручкой, долька лимона на блюдце… Только не было больших золотистых сухарей с миндалем: Временное правительство объявило хлебную монополию, и все мучные изделия тут же пропали.
Клим запер за мальчиком дверь. Ему показалось, что за стенкой кто-то дышит, как собака в жару. Прислушался — вроде ничего, кроме шлепанья плиц по воде. Он вернулся к столу, взялся за газету.
И все-таки вот оно: судорожное дыхание, шорох — в стенном шкапу кто-то прятался. Клим встал, распахнул дверцу… и замер от удивления: внутри на мешке сидел татарский хан: маленький, со всклокоченной бородой, в трясущихся руках — крохотный перочинный нож.
— Зарежу! — сказал он придушенным голосом.
— Чаем оболью, — пообещал Клим. — Вылезайте отсюда.
