Выехал он хорошо вооруженный. На левом боку висела тяжелая боевая шпага-скьявона с хитро закрученной гардой, закрывающей всю кисть руки, с правого боку виднелась широкая чашка кинжала-даги. Голова была защищена каской-капеллиной с наушниками, назатыльником и козырьком, опущенная стрела которого вертикально пересекала его молодое лицо. Никто его не сопровождал, кроме трубача: Бернар не позволил Рене оставить мадам одну.
Конек неторопливо трусил рысцой по дороге к лесу, а Бернар все еще слышал слабый голос матери: «Будь осторожен, сын мой, Оливье не из тех, что следуют дорогой чести». Он все еще видел ее восковой белизны руки, лежавшие поверх одеяла: мадам больше не покидала постели.
Трубач привел его прямо в лес. На опушке стояла палатка. Из палатки появилась странная, огромной величины железная фигура. Как будто взяли да ожили доспехи двухсотлетней давности, что всегда мирно стояли в столовой замка. Фигура была закована в железо от шеи до пят — недаром доспех назывался «рак», даже ноги были обуты в металлические сапоги типа «медвежьей ступни». Маленькая голова старика на длинной жилистой шее возвышалась из нагрудника. Голову украшали лихо закрученные кверху усы и борода острым клином вперед.
С трудом удержавшись от смеха, Бернар отсалютовал шпагой и назвал себя. Голова важно кивнула.
— Сьер Оливье, — учтиво сказал Бернар, — в честь старинных гасконских обычаев я охотно скрещу клинок с кем угодно. Но после этого, мне кажется, проще всего покончить дело доброй выпивкой за мой счет.
— Отлично сказано, мой милый, — проскрипел в ответ старик таким голосом, как будто кто-то поворачивал ключ в ржавом замке. — Однако потрудитесь сначала проследовать на место, каковое избрано нами для дела чести с подобающим тщанием и осмотрительностью.
Слуга не без труда взгромоздил главу дома Оливье на клячонку, что паслась вблизи, и скоро всадники с лесной дороги свернули на большую поляну. Тут у костра полукругом расположились вооруженные люди. Прямо напротив Бернара на носилках лежал раненый. Привстав на локтях, он упер в Одиго тяжелый, полный ненависти взгляд. Бернар узнал Робера, младшего из Оливье, и по спине его пополз холодок.
Одиго назвал себя. Напряженная тишина и треск костра. Бернар заставил себя повторить приглашение на поединок. В ответ на поляне загремел наглый хохот. Покраснев от гнева, Бернар схватился за рукоять шпаги.
— Не благоразумней ли, милый юноша, бросить шпагу на землю? — сойдя с седла, ласково предложил старший Оливье.
Тотчас Бернар услышал позади себя странный шелест, а затем его плечи и локти туго стянула наброшенная сзади веревка.
Не изощренный в лукавстве ум не сразу постиг чужую низость. Юноша недоуменно повел плечами, глядя на охватившую их петлю, и только усилившийся злорадный смех привел его в чувство.
…Здесь Оливье и просчитались. Великую школу воинского ремесла прошел ученик Рене Норманна, и сделал он совсем не то, чего от него ожидали! Дикой кошкой Бернар скатился с седла в сторону натянутой веревки — то был прием лихих венгерских кавалеристов: петля, естественно, ослабла и была легко сброшена через голову. Глумливый смех оборвался. Раздались возгласы изумления и испуга: вскочив с земли, Одиго выхватил шпагу и кинулся на сидевших у костра.
Первым под его скьявону подвернулся старший Оливье. На миланскую броню обрушился косой рубящий удар, и сьер Артур покатился с разбитым плечом по траве. Скорчился его любимый егерь, схватившись за проколотый живот. Сухо блеснув, сталь очертила над неподвижно лежавшим на носилках Робером свистящую восьмерку и опустилась безвредно для раненого. Слуги и двое Оливье побежали было прочь — секунды промедления оказалось достаточно, чтобы они опомнились. С бранью и проклятиями на одинокого бойца набросились с разных сторон и оттеснили его к стволу старого дерева.
Кипевшую в Бернаре ярость сменила сосредоточенность прирожденного бойца. Спину его защищал ствол раскидистого дуба, левой рукой он умело использовал чашку даги, прикрывая ею бока и грудь. Наскакивая толпой, враги мешали друг другу. К тому же они остерегались точных выпадов скьявоны.
По тихой рощице неслись, будоража ступенчатое эхо, отчетливые, резкие «клик-клак» встречающихся клинков.
Кусты зашевелились. Черноволосая девчонка, крадучись и озираясь, мелькнула меж ними и опрометью бросилась в чащу.
Трещал костер. Бернар приподнял голову: он все еще был в лесу, под тем же самым дубом. Но теперь вокруг костра не было и в помине челяди Оливье — тут сидели и лежали простоволосые мужики. Кто спал, кто жевал, кто строгал древко для пики. У ног Бернара валялись обломки его славной шпаги и каска с помятой тульей.
— Не узнаешь? — спросили его. — Лежи, лежи… Ну так я — Жак Бернье, арендатор твой. А это девчонка моя, Спири. А то Клод, ткач.
Ткач смотрел ему в лицо и улыбался.
— Это меня развязал ты в городе, помнишь? Вот и сквитались.
— Благодарю тебя, друг Клод.
— Долг платежом… А надежду вернуть нам не забыл? И свою-то, поди, растерял?
Бернар не ответил. Все перед ним мешалось: зеленый пахучий полумрак и черный блеск мелькающих клинков; неслышно чередуясь с тенью, ползли теплые овалы света, — и снова по листве катился грохочущий бред…
— Это опять ты? — спрашивал он, когда кто-то менял ему повязку на голове. — Не уходи! Маленькая… как зовут тебя?
— Эсперанса Бернье. А захотите, чтоб поскорей, так просто: Спири.
— Странное имя…
— Моя мама из Испании.
— Сколько ж тебе лет?
— Двенадцать.
Через неделю Бернар встал, опираясь на плечо Спири. Острым блеском сверкнул в глаза голубой просвет в листве, голова закружилась. Стояла чарующая лесная тишина.
— Кавалеры как топоры, — тоненьким голоском рассказывала девочка. — Им все равно, что рубить: дерево, человека… Я сказала отцу: «Нашего сеньора забьют». Тогда все стали бросать в них камни. И Оливье убежали.
— Кто все?
— Да наши мужики. Они в лесу прятались, когда пришли Оливье. А после прибежали сюда.
Бернару было непонятно, что же делал Рене. Но девочка не знала.
— Наверно, у них вместо плеч топорища, — продолжала она и засмеялась. — А у нас говорили: молодой Одиго — святой. Я и захотела увидеть святого. Иду. Прошлась так немного, знаете. До канала. Ну, села. — Она с живостью обезьянки изобразила то, что рассказывала. — Смотрю — вы идете с веслами. У вас волосы такие светлые… и лицо. Подумала: может, это все святое? И лодка святая? Я часто потом на вас смотрела…
Но он уже не видел ее и не слышал: вместо человеческих лиц из листвы смотрели скотоподобные хари; отовсюду, свиваясь и шипя, подползали змеи предательства. Бернар упал на землю и стал кататься по ней, выкрикивая страшные слова.
