Нина сидела перед ним, растерянная и несчастная, будто он только что растоптал ее последнюю надежду. Она хотела поправить прическу, но острый зубец на перстне зацепился за кудрявую прядь, и ей все никак не удавалось опустить руку.
— Я помогу вам, — проговорил Матвей Львович и, получив разрешение, несколько секунд наслаждался, касаясь теплого девичьего затылка.
Нина оказалась графиней только по мужу — она родилась в семье мелкого лавочника, а Матвей Львович еще изумлялся — откуда у благородной дамы интерес к коммерции? От мужа Нине достались тысяча десятин земли, усадьба на реке Керженец, а при ней — маленький льнопрядильный завод: бестолковое предприятие, которое покойный Одинцов учредил, чтобы «идти в ногу со временем». Он влез в долги и выписал из-за границы оборудование и управляющего-немца, который обещал наладить на заводе какую-то «эльзасскую систему». Как потом выяснилось, большую часть времени он занимался охотой и сочинением длинного трактата о глухарях.
В 1914 году крестьяне в патриотическом порыве изгнали его как «ермака» — гражданина «Ермании». Нина к тому времени уже овдовела и совершенно не представляла, что ей делать с заводом. Она попросила помощи у своего дяди, Григория Купина, который когда-то работал на Молитовской льнопрядильной фабрике; худо-бедно тот сумел наладить производство, но прибыли завод почти не давал: беда была и с сырьем, и с отгрузками, а главное — с рабочей силой. Мужиков чуть ли не поголовно отправили на фронт, а оставшихся сманивали соседи-помещики.
Через Военно-промышленный комитет Матвей Львович добыл для Нины государственный подряд на брезентовые изделия для армии. Она сразу повеселела, впрочем, Матвей Львович не питал иллюзий: этой девочке было двадцать лет, у нее перед глазами все еще стояло по-гвардейски мужественное лицо ее Володи. Она считала Матвея Львовича благодетелем, радовалась, когда он приходил в гости, и раздражалась, когда свекровь упрекала ее в легкомысленном поведении.
— Софья Карловна думает, что у нас с вами роман! — возмущалась Нина. — Мне с вами просто интересно.
Она не понимала, что ее слова ранили, как разрывная пуля. Матвей Львович задыхался, не спал ночами, клялся, что больше никогда не пойдет в кафе «Палас», где в семь часов его столик накрывали уже на двоих. Но отказаться было немыслимо: каждый день Нина прилетала, садилась напротив и, подперев подбородок рукой, напряженно расспрашивала:
— Вы считаете, что курс рубля продержится до зимы?
Матвей Львович старался не смотреть в ее внимательные блестящие глаза.
— Зачем вам забивать этим голову?
— Я хочу свободы, поэтому мне надо научиться зарабатывать деньги.
«Хочу свободы… от тебя» — вот что значили ее слова. Матвей Львович покорно рассказывал ей о том, что рубль до сих пор не обвалился только благодаря социалистам в правительствах Англии и Франции. Они надеялись, что Керенский сможет направить Россию в демократическое русло, но скоро кредиты иссякнут, и тогда…
— Мы все погибнем? — тихо спрашивала Нина.
Матвей Львович брал ее ладонь в свою большую медвежью лапу:
— Не все.
Через минуту она уже раскладывала на столе бухгалтерские книги и спрашивала о принципах двойной записи и подведения баланса. Нина носила их в большой папке, в каких юные художницы хранят акварели.
Он заполучил ее в своем кабинете в бывшем губернаторском дворце, который теперь называли Дворцом свободы. Матвей Львович был взвинчен после очередного заседания в городской Думе, за день переругался со всеми, обещал уволить секретаря, не отправившего вовремя телеграмму в профсоюз железнодорожников…
Нина вошла, поставила мокрый зонт в угол:
— Ну что, едем домой? — Матвей Львович возил ее до дома на служебном автомобиле.
— Сейчас, сейчас…
Он рылся в бумагах, ничего не мог найти, чертыхался, закуривал папиросу, бросал ее в пепельницу… Нина стояла у окна и, заложив руки за спину, покачивалась с пяток на носки. Подол ее черной юбки был влажен и слева забрызган грязью — она не умела ходить аккуратно по лужам.
— Нина Васильевна…
— М-м?..
— Подойдите сюда.
Она приблизилась, и Матвей Львович, проклиная себя последними словами, усадил ее на колени.
Нина не вырвалась, не сказала ни слова, а ему хотелось смять ее, как мнут облигации прогоревшего банка. Все свершилось настолько сумбурно и глупо, что Матвей Львович ничего после этого не помнил, кроме того, что от боли глаза у Нины становятся сине-зелеными: странный, красивый, но жутковатый цвет.
Потом он застегнул штаны и сказал:
— Идите, мне еще надо поработать. Шофер отвезет вас. — Он не мог представить, как сядет с ней в автомобиль, как она будет молчать, отвернувшись к окну, и вытирать платком искусанные губы.
Матвей Львович выдержал без нее ровно два дня. Грузный, вымокший и несчастный, приехал к ней домой на Гребешок, ввалился в гостиную, где ее младший брат Жора читал книгу:
— Где Нина Васильевна?
— Ее нет.
— Я подожду.
Матвей Львович просидел целый час. Жора — рослый семнадцатилетний мальчик — предложил ему чаю, сигару, ужин, последний анекдот… Матвей Львович закрыл пылающие веки: «Мне ничего не надо…»
Нина пришла, сняла шляпку.
— Пойдемте ко мне, — сказала, не поднимая глаз.
Стены шатались вокруг Матвея Львовича, весь мир крошился в пыль. Застрелиться тут же, перед ней? Задушить ее и потом застрелиться?
Нина села боком на стул, положила локоть на спинку, подбородок — на запястье.
— Мы взрослые люди, — проговорила она серьезно. — У меня совсем не было денег, я погибала: Жоре за гимназию нечем было платить… А вы мне помогли. Я этого не забуду.
Господи, такая дурочка! Она считала, что поступила правильно, даже гордилась этим. Могла бы ничего не давать взамен — а тут пастушье бесхитростное благородство: ты мне — я тебе. Она совсем не думала о Матвее Львовиче.
Танго смолкло. Нина Васильевна пошла за аргентинцем к его столику.
Матвей Львович был недостоин ее любви: он отплясал свое двадцать лет назад, его девочки-оленята остались в прошлом веке.
Он приблизился к Нине.
— Пойдемте домой, — произнес, не замечая прокурорского сынка, не слыша его «Добрый вечер».
Сжать Нинину руку посильнее — там ничего не останется, кроме кровавых лоскутков и костяной крошки.
— Пойдемте, — повторил Матвей Львович.
— Я не могу, мне надо…
Он наклонился к ней, шепнул так, чтобы никто, кроме нее, не слышал:
