Случай пощеголять выпал и женщинам: побогаче нарядились в платья из аксамита — темного бархата с серебряными кистями, победнее — из паволоки — шелковой ткани, а другие — просто в холстины.
И уж в рубищах ковыляли бродники — бродяжки и бродяги. И конечно же, наперегонки бежали на руках, прыгали, блеяли козлами, свиристели, корчили рожи скурры — скоморохи.
Зато гордо вышагивали варяги, проживающие, как правило, на Замковой горе, где располагалась вся знать, торопились с Щекавицы гречины. Среди них можно было узнать Кевкамена, отпущенного Аскольдом на свободу.
Вообще-то, надо сказать, что находящихся в плену поляне не держали в рабстве, как другие народы, они предлагали им на выбор: желают ли пленные за известный выкуп возвратиться на родину или остаться здесь на положении свободных людей с правом жениться и содержать семью. Об этом, кстати, писали еще за три столетия до описываемых событий византийские историки Маврикий (Стратиг) и Прокопий Кесарийский. В девятом веке этот обычай в Киевской Руси существовал.
Разве не говорит упомянутый факт о человечности и благородстве русских язычников? И как бессовестно лгали некоторые греческие и арабские источники, называя их дикими варварами!
Но слово, хотя оно было первым, всего лишь слово… Главное — дело и поступки. А они-то как раз и дают священное право русскому, славянину любить русское, славянское, и это столь естественно, как любить своих родителей.
Но вернемся к Старокиевской горе. У лобного места уже появился во всем черном кат в колпаке, закрывавшем лицо, но так, что через прорези виднелись глаза и губы: по тогдашним обычаям, осужденные на казнь, прежде чем положить голову на плаху, должны поцеловать палача… И колпак на нем был не красного цвета, как в более поздние времена, а зеленого, ибо в представлении славян этот цвет означал надежду и вечность: ведь не раз бывало, что преступнику выходило помилование, коль нет, так через смерть выпадала вечность; а черная одежда на кате — это печаль по убиенному…
С красным же цветом славяне всегда связывали любовь и милосердие[132].
Находился в толпе зрителей и Лагир, то и дело посматривавший то на дубовый пень на лобном месте, то на огромные костры у капища Перуна. И чем больше он глядел в ту сторону, тем тревожнее становилось у него на душе.
Взявши в руки краски и кисть, алан буквально за несколько дней преобразился не только внутренне, но и внешне. Лицо его вытянулось, похудело, сквозь загар стала проступать бледность, в глазах появилась сосредоточенность.
Наконец он впился взглядом в палача и сразу подумал: «А ведь и меня могли вот так, таким вот мечом, сверкающим в предзакатных лучах Ярилы в волосатых руках огромного ката…» Но тут снова, как у кумирни, когда бросал в огонь поленья, он увидел святые глаза матери и почувствовал ее близость. Он даже ощутил слабое прикосновение к щеке легких крыл ее доброй души…
Из дворового терема стали выходить в пышном убранстве князья с женами и детьми, за ними — боилы, княжие мужи и жрецы, потом многочисленная челядь. Лагиру сразу бросился в глаза самоуверенный Дир, нашептывавший что-то шедшей по правую руку печенежской деве, резко выделявшейся своим одеянием среди русских княгинь и их служанок. Дир хорошо знал печенежский язык.
Подошли они близко к лобному месту и встали, и тут князь снова наклонился к Деларам и опять что-то сказал, и она, потеребив пальцами наброшенный на плечи цветастый плат, выдвинулась вперед и заняла место почти рядом с катом. Тот недовольно покосился на нее, но Дир так взглянул на палача, что у того съежились плечи.
И вот по толпе прошелестел шумок:
— Ведут! Ведут!
Все устремили взоры на угловую башню детинца, под которой находился подвал и пыточная для преступников. Из него и вывели осужденных.
Впереди, опоясанный мечом, в ярко-синем корзно, стянутом на шее золотой застежкой, без головного убора, с белокурыми волосами, спадающими на плечи, прижатыми на затылке надетой на лоб тоже синей лентой с жемчужными камнями, шел боил Светозар, за ним мальчик, в белых одеждах, тоже с белокурыми волосами, схваченными со лба тонким ремешком, нес маленький ларец. Потом шагали провинившиеся стражники, а по бокам их с поднятыми кверху мечами дружинники Аскольда.
Статью и силой выделялся Кузьма. Перед казнью их накормили и дали вина, и теперь он, слегка захмелевший, был рад тому, что видит солнце, которое висит над низким берегом Днепра, посылая им прощальные лучи.
«Хорошо, что заходит оно не над высоким берегом. Коснется земли, и первая голова должна покатиться с плеч. Таков обычай… А над низким еще повисит… — подумал лихой рубака. — Эх, мать моя, пожил мало, и позорно-то как — умереть не на поле брани, а на этом вот пне дубовом… Да еще целовать слюнявые губы полупьяного ката! Может, рвануться, схватить меч у дружинника, а там будь что будет… А что будет?! То же самое и будет, только опозоришься, дурак!»
На сутулого, ставшего стариком за дни сидения в подвале десяцкого откровенно злобно шикали и плевали в его сторону.
Слышались возгласы:
— Сивоусый мерин, сам гибнет, а каких молодцов за собой тянет! Скотина!
После этих слов он еще больше сутулился и клонил вниз голову, не смея поднять глаз на прощальное солнечные лучи.
Осужденных подвели к лобному месту, расставили их полукругом, велели повернуться лицом к народу. И тут взгляды Кузьмы и Деларам встретились. Ему показалось, будто она разглядывала его с каким-то неподдельным интересом, не замечавшимся им ранее, хотя в лесном тереме ему приходилось не раз бывать и встречать дочь печенежского боила, любимую женщину князя Дира. Стражник перевел взор на своего господина и увидел на лице его хитрую блуждающую улыбку, предназначенную не человеку, который через несколько мгновений останется без головы, а тому Кузьме, прежнему, готовому сейчас же ехать на ловы или схватиться с ворогом. «Чудно!» — подумал дружинник и стал ждать.
Светозар обернулся к мальчику, и пока тот доставал из ларца тонкие березовые дощечки, на которых резами было начертано обвинение Высокого Совета и князей киевских, наступила такая тишина, что даже слышно стало, как трещат в кострах поленья.
Вот дощечки оказались в руках боила, и он стал читать:
— …Головы казненных могут взять родные, если таковые имеются, а тела сжечь на капище Перуна — громовержца и повелителя Небесного Огня, — закончил Светозар.
В толпе завыли в голос женщины, видимо жены осужденных, а может быть, матери или сестры.
«Хорошо, что мои родители далеко отсюда, на границе днепровских лесов и степи, хорошо, что не видят моего позора… А голова?! Что ж голова, сожгут и ее… Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог…» Кузьма свободно шевельнул плечами.
