– …Обвинение?
– Саботаж в армии с целью ослабления обороноспособности России, – голос звучит тускло, безжизненно. – Шпионаж в пользу Оттоманской империи.
– …Обвинение?
– Саботаж в армии с целью ослабления обороноспособности России, – голос звучит тускло, безжизненно. – Шпионаж в пользу Австро-Венгрии.
– Признаете вашу вину?
– Полностью…
Он говорит еще что-то, вроде бы кается, просит дать загладить, искупить. А меня вдруг, точно обухом по голове, ударяет воспоминание из той, прошлой жизни…
…Я, только что вернувшийся из армии старший сержант, сижу за столом в квартире моего деда. Сам хозяин квартиры сидит напротив меня. Мы уже уговорили одну бутылочку под закуски и салат, а сейчас приканчиваем вторую – под жареную курицу. В далеком детстве я воспринимал его как какого-то сказочного великана – огромного, с большим животом и громким басом, с яркими глазами и сильными, но добрыми руками, которые так часто гладили меня по голове, созвездие орденов и медалей на майские и ноябрьские праздники. А теперь передо мной сидит невысокий расплывшийся старик с морщинистым лицом, седым пушком на лысой голове, хриплым, слабым голосом и рядом орденских планок на легком, летнем пиджаке. Дедушка, родной, это я вырос или ты постарел?
Застольная беседа серьезна и вдумчива. Как да что. Как кормили, во что одевали, чем вооружали. Дед – фронтовик, поэтому об Афгане, который мне довелось повидать, он не расспрашивает. Просто смотрит как-то… с пониманием, что ли? И вот от этого понимания я и решаюсь спросить о том, что в нашей семье всегда было под запретом…
Дед сидел. Дважды. До войны и после. Так называемые сталинские репрессии. И теперь я очень хочу узнать: за что? Что мог мой дед – инженер, коммунист – сделать такого, что его посадили?
От его ответа я опрокидываю рюмку на скатерть. Оказывается, дед считает, что его сажали с единственной целью: чтобы не дать ему спиться.
– Ну а что буровику делать? Денег у нас – с избытком, а потратить их куда? Эх, Олежка, мы там так пили, что иной раз субботу вместе с воскресеньем теряли! Бывало, в пятницу начнешь, а глаза открыл – понедельник! А как арестуют – водки нет! Работаешь тем же инженером, на том же нефтепромысле, зарплата – та же, кормежка – да, считай, тоже одинаковая, а водки нет! Только так меня и спасли!
Он смеется и наливает нам еще по одной. Из дальнейшего рассказа я узнаю, что именно во время второй, послевоенной, отсидки дед даже попал на Выставку достижений народного хозяйства, где и получил бронзовую медаль. То, что он лауреат ВДНХ, я знал, а вот что это было во время его заключения…
– Вот, а когда выпустили – вещи все вернули, в чем забирали. А как же! И пальто кожаное, и часы у меня были, золотые, – он, кряхтя, встает, лезет в шкаф и показывает мне свои золотые наручные часы, – а ботинки я у охранника на чемодан сменял. Чтоб было в чем зарплату за три с половиной года увезти…
Он еще что-то рассказывает, но меня больше интересует другое: в чем его обвиняли-то?
– В безродном космополитизме вроде. Или в буржуазном национализме. Не помню.
– Дед, а как допросы, показания? Ты подписывал?
Он вдруг подбирается и выплевывает грязное ругательство:
– Х…й им в ж…пу по самые муде, чтоб не пропердеться и еблом дристать, а не подпись![164] Ну, двинули меня пару раз, а потом следователь и говорит: «Таругина больше не бейте, а то он сразу весь белый стал! Сейчас кинется!» Больше и не били…
Мы выпиваем еще по одной рюмке, а потом дед начинает рассказывать мне, что бы он сделал с писателем Солженицыным («Вот же, млять, фамилия! Говорящая! Ох, Олежка, не зря говорят, что бог шельму метит!»), автором знаменитых книг об «ужасах сталинских репрессий», попадись он ему в руки. От его фантазий мне становится не по себе, и следующую рюмку я выпиваю за великую фортуну борзоописателя «Архипелага ГУЛАГ», которая не свела его с моим дедом на узенькой дорожке…
…Я не знаю, что вытворяли с господами Романовыми и их прихлебателями сотрудники Васильчикова, но раз они стоят на своих ногах и не харкают кровью – ничего такого, чего нельзя было бы пережить и перетерпеть. Так что ж они так «поют»? Рокоссовский, Горбатов, Поликарпов – ни один из них не признавался ни в чем. А уж там методы воздействия были – о-го-го! Так чего ж эти все признают, ничего не отрицают?! О, еще один…
– …Обвинение?
– Саботаж с целью подрыва обороноспособности Российской империи и шпионаж в пользу Уругвая.
– Признаете вашу вину?
– Полностью. Я понимаю, что мне нет прощения, но прошу вас, умоляю: пусть мне сохранят жизнь. Я искуплю, я оправдаю, я… я буду ходатайствовать перед государем…
Да-с, ничего у меня так родственнички. Трусливая сволочь! Может, в самом деле: плюнуть, да и в расход их, к чертовой бабушке? На кой нам такие нужны?.. Рабочие руки? А что они делать-то могут? К тому же сегодня я читал очередное донесение Гейдена, в котором Федор Логгинович помимо прочего сообщает, что в вотчину «дяди Паши» отправлено еще восемьсот пятьдесят три семьи ссыльнопоселенцев. Считай, не менее полутора тысяч пар рабочих рук. И это если баб не считать. Ну, и на кой мне сдались эти Романовы?..
– …Государь, – Васильчиков тихо шепчет мне на ухо, – все. Больше нет…
– Все признались?
– Да.
Я внимательно оглядываю сидящих на лавках зэков. Пустые глаза, ничего не выражающие лица… Быстро же вы сломались, господа члены царствующего дома! А ведь кто-нибудь из вас мог занять престол, случись что с императором! М-да, хорошо, что я вами всерьез занялся…
Встаю с кресла и выхожу на освещенное место. Они увидели меня, а через секунду осознали – кого они увидели! Секундная пауза, а потом с лавок раздается дикий жалобный вой:
– Ваше величество! Пощадите! Помилуйте!
Сановная нечисть валится на колени и пытается ко мне подползти. Картинка, достойная кисти Босха. Особенно меня умиляет Сергей Александрович, истово тычущий своего жену-адъютанта Мартынова носом в пол, приговаривая: «Кланяйся, Анатоль, кланяйся! Николя добрый, он нас помилует! Я же его на коленях качал…» От осознания того, что некогда этот любитель мужчин качал на коленях маленького Николая, мне становится мерзко. Представляю себе, о чем он при этом мечтал, выродок!
Слюнявый Мартынов кланяется так, словно вознамерился пробить в монастырском подвале пол. Рядом с ним усердствуют Николай Константинович и Миш-Миш[165] – сынок Михаила Николаевича. Кое-кто из Романовых не перенес столь вольного обращения со своей персоной со стороны следователей КГБ и сменил монастырскую камеру на другое место жительство. Надо полагать – в районе N-ского круга вотчины Сатаны… Но оставшихся, все одно – до черта!..
