Большие костры сучкожегов палили сушняк, хвою и тьму: метались багровые великаны, падали на примятые снега, заползали за бревна и пни.
Ощеренные многозубные пилы нарушали вековое родство сосен. Терпеливо, настырно ужевывали смолистую твердь. Взметывались под звезды, разлетались по Сухой Гриве знакомые крики:
— Берреггись! Паддаиит!..
Твердоколейная дорога-ледянка охотно принимала с кривых волоков груженые сани с коротышками подсанками. Безотказные, употелые лошади разбивали на корневищах и пнях копыта, теряли подковы, сбивали с ног кожу и потихоньку лишались силы, отпущенной для тыловой колготы.
Разбитная, языкастая Марья Заугарова тем же зычным, хриплым голосом пугала мордастых сопливых быков:
— Сккиппидаррчику ззаххотели?!
Артельный сын, запрудинский приемыш Павлуня вышагивал впереди слепой Пурги, нащупывая за пазухой лепешку-преснуху. Отламывал кусочек, всовывал в скользкие губы кобылы: пальцы ощущали прикосновение шершавого языка. Повод ослабевал. Поводырь замедлял движение. Запинался о шевяки, впаянные морозом по всему протяженному ступняку.
Придет ли на смену зимнему владычеству воцарение весны и тепла? Снега. Темь. Звезды. Загибистое отрожье оледенелого месяца. Стволы. Пни. Хвойные копны сложенных сучков. Ископыченные волока. Рассеянные по материковой гриве вальщики, огребщики, сучкорубы. Поздний вечер подытожит сваленные стволы — уснет в бригадирской тетради хилая галочка нового тылового дня. Слей все древокубометры, взгромозди в пирамиду труда — можно дотянуться до звезд. В райцентрах, в больших городах ведут пересчет общей кубатуры, взятой с боем по сибирским урманам, глушнякам, в поречье и в приболотье.
Шустрая остячка Груня до полного рассвета успела вытряхнуть из фитилей налимов, сдать приемщику. Торопится на деляну к деду Аггею. Топор в ее руках выписывает над сучками замысловатые крендели. Вальщик шутливо погаркивает на рыбачку:
— Кы-кы-мора, стучи потише — оглушила.
— Га-ни план, га-ни паек! Мой курсак пустой. — Груня тычет кулаком в плоский живот. — Хлеб про-сит.
По длинному узкому волоку на пустых санях подъезжает Валерия. Разворачивает за стволами Воронко: полозья приминают ветки, повизгивают на пнях. Останавливается возле голой туши сосны. Втроем заваливают ее по каткам измахренными на концах березовыми вагами. От натуги кум Аггей без сдержанности и стеснения выпускает из отвислых стеженых штанов глухой громоток.
Из рук кумы выскальзывает вага.
— Ну, ты! Потише греми! Меня напугал. Коня оконфузил.
Аггей не смущен. Завалил на передок саней толстый комель, помог женщинам справиться с зауженным концом бревна.
— Нечего лупить замечанием. Придет к тебе старчество — тоже брюхом ослабеешь.
— Извиняй, кум. Следующий раз дернешь, скажу: будь здоров!
Валерия заправски запускает руку в карман телогрейки вальщика, достает кисет. Аггей вырывает.
— Зачем порядок рушишь?
Сворачивает козью ножку. Протягивает махорку куме. После нескольких жадных затяжек ее опьяняет никотиновая дурь.
— Дед, после победы тебя в тайгу хрен загонишь?
— Скоро смерть в гроб запихнет, ты о тайге говоришь.
— На твой гроб еще и дерево не выросло. Буйвол! Откуль силы берутся?
— Давал зарок — до глухой старости не брать посох. Вот и держусь.
— Германец в плену терзал.
— Знать, не все вытерзал. Обо мне, кума, Всевышний словечко смерти замолвил. Попросил косую попозже прийти.
— Мой бриллиантовый, за что в милость к нему попал?
— За дело доброе. В двадцать четвертом годе рушили косомольцы церковь. Иконы для костра кучей свалили. Ухитрился, выкрал всех двенадцать апостолов. Поклал их в мешок ликом к лику и деру. Косомол за мной. Весна успела речку теплом растревожить. Лед посинел. Заберегов много. Я с апостолами на лед прыгнул. Парни орут, за мной козлами скачут. На счастье, треск по льду пошел, река двинулась. Расколола нас трещина на два мира: похититель апостолов на одной крупной льдине, хайластые преследователи на другой. Их синий плот вскоре к берегу притерло. Мой плывет-плывет и не трескается. Вынесло меня к другой набережной церкви… Отыскал попа-батюшку, он сверженный оказался. В избе-читальне вместо закона божьего пла-не-тарию юнцам вдалбливал. Спрашивают его: скажи честно — есть ли по ту сторону мир? Хихикает: мира по эту сторону не стало, в загробной жизни кости да черви водятся.
Обменял неустойчивый попик рясу на телогрейку, подсвечником гвозди в стену забивал. В кадиле дымокур от комаров возжег. Выучился кино крутить в клубе.
Втолковываю отступленцу от бога:
«Батюшка, грешно апостолов в мешке держать. Стену бы им найти, повесить…»
«Их на виселицу вздернуть надо! С ними новой мороки не оберешься».
«Бурсак! Чему тебя в семинарии учили?!»
«Поговори еще — сдам чекистам…»
По глубокой распутице на попутных подводах добрался до своего села. Заношу мешок с апостолами в клуб. Косо-мольцы гудят — мировую революцию пророчат. Увидали меня, обнимать кинулись. Вытаскивают из дерюги иконы, рукавами лики протирают.
«Хвала тебе, Аггей! От огня ценность народную спас. Нас в районе за сожжение икон ругали. Апостолов в музей сдадим…»
«Зачем вы, шельмы слепые, купол церковный снесли? — наступаю на них. — Зачем колокол с колокольни обрушили?!»
«Он к богу взывал…»
«И правильно делал… Колоколам за правду языки вырывали, ссылали их…»
Стоят косомольцы, лупят глазами да иконы от пыли протирают. Вот и выходит, кума, я у Господа на доброй заметке.
— Зачем на тонкий лед поперся? Утонуть мог.
— Бог не выдал — вода не съела… Валерия, ты деньги на танковую колонну все внесла? Взнос понародный, я все до копеечки выложил.
— У тебя гроши, у нас, бриллиантовый, нет их.
— Не прибедняйся. Отец забогател. Такого удалого жеребца сторговал… Может, он его… того…
— Отцепись, старый пердун!
Поглаживает вдовица крутой круп Воронко, хвалит про себя удачливого отца. Плевать на то — сконокрадил аль купил черную силушку. Привалило Панкратию счастье. Не конь — сокровище. Тянет по ледянке распластанные над санями бревна — пар из ноздрей вразлет. Не поймешь — бревна тащит, кладь снопов? Пофыркивает, ушами прядет, режет долгий ступняк уцепистыми копытами. Поют полозья. Возчица успевает отвезти кубатуристые сосны к плотбищу, лихо промчаться порожняком по накатанному зимнику, погрузить приготовленные к отправке стволы и догнать Марью Заугарову с ее уросливым, бычьим тяглом.
Валерия завидует Заугарихе — побила красотой и судьбой. Муж Григорий живехонек, командир на войне. Успела с ним мальчишек-погодков завести. Даже однокрылый Запрудин к ней льнет, не ожигает черноглазую цыганочку любовным взглядом. Зашел в избу коня просить, словцом со вдовой не обмолвился. Вымыла посуду, с обиды чашкой брякнула по столу. Приживалке Груне полотенце швырнула: на, вытирай!.. Неужели грязное пятно — раскулачники затмило глаза фронтовичку? Да, наехал закон тяжелой телегой, раздавил подворье, прорезал новую колею до Тихеевки. Ну и что? Где найдешь защиту? Кому поплачешься? Горюй не горюй об оставленном таборе, о порушенном хозяйстве — теперь не поможешь. Судьба аршинными гвоздями приколочена. Беспаспортный человек — слепец. Куда не пихнешься — везде лютое начальство. Для цыганского отродья отведено одно глухое местечко — Тихеевка. Нишкни, сиди там! Ковыряй землю. Вали стволы. Тереби молоко у коров. Расти телят… Валерии хочется детишек растить. Мужа нового иметь хочется. Где взять? Нагадаешь в карты, предскажешь по ладони, обманешься во сне. Но кто нагаданного, предсказанного, увиденного во сне обратит в живую плоть, в постель рядышком положит?
