— Ну, поймаешь или нет?
— Кусок сахара большой? Покажите.
Воронцов развязал вещмешок, извлек из тряпицы сладкое богатство войны. Кусок рафинада был с детский кулачок.
Вялым языком мальчонок облизал засохшие губы, деловито произнес:
— Согласный.
Тетка Дуся продолжала громко баюкать старую корзину.
— Малыша укачивает что ли? — спросил водитель.
Иванка сморщил нос, махнул рукой.
— Да-а не-е-ет. В корзинке самоварная труба. Дуся на три деревни письма носила. Похоронка за похоронкой шли… вот и рехнулась. Фрицы ее малютку под танк бросили. Сидит часами, баюкает трубу. Вопить примется. Волосы на себе рвет. Хожу ее проведать, помогаю. Сейчас за водой сбегаю.
— Поймаешь дикарку — никому не отдавай. Ладно?
— Честное пионерское — никому… Дядя, дай лизнуть сахар.
Воронцов извлек из кармана складной нож, отсек от рафинада кусочек. Пока расчленял сахар, Иванка стоял перед ним с поднятым подолом гимнастерки, улавливал крошки.
— Вот тебе сладкий задаточек. Нравишься ты нам — практичный мужик!
Мужик слюнил палец и приклеивал сахаринки, рассыпанные по грязной бледно-зеленой материи.
Староверцу хотелось остаться в хуторе, поохотиться на одичалую кошку, а главное — побыть одному.
— Данилушка, поезжай с богом дальше. Я с отроком побуду. На возвратном пути заедете. Кошка нашей будет.
— Ой ли?
— Право, Данилушка, изловим.
Вспомнил сибирец наказ взводного командира: гляди в оба за богомольцем… Да черт с ним. Куда убежит?
— Оставайся. Попозже чаек вскипяти. Прошу тебя: разживись редькой. И кваском, если сможешь.
Студебеккер упылил по большаку.
Иванка с прищуром глядел на солдата, извлекающего из вещевого мешка пузатую книжку и кусок колбасы.
— Возьми, отрок, на такую приманку любую кошку поймаешь. Сейчас ступай.
Орефий блаженно развалился у плетня, погрузился в чтение молитвенника.
— Слава тебе, осподи. Выпало уединение, короткая свобода. Ни мышей, ни землянки, ни табачного дыма, ни совиных глаз взводного надзирателя.
Вернулся Иванка к плетню — солдата не оказалось на месте. На примятой траве валялась матерчатая закладка от молитвенника. Мальчонок пролез в пролом плетня, подбежал к тете Дусе.
— Солдата не видала?
— Нету, нету похоронок… все раздала… отстаньте, — пробубнила сумасшедшая письмоносица, продолжая убаюкивать погнутую самоварную трубу.
Нарымская наседливая зима привыкла испытывать долготерпение твердокаменной земли. Светлели деньки: солнце торопилось помочь блуждающей где-то весне отыскать верный свороток к васюганским урманам и промороженным топям.
Изрядно проредили артельные лесоповальщики Сухую Гриву. Не с овчинку кажутся теперь небеса над головой — распахнуты синей ширью, предвещающей близкое окончание трудармейской зимней маеты, короткую передышку перед колготливым сплавом. Все будут начеку: люди, лесовозные баржи, лодки, багры. Вослед за тихим ледогоном сплавщики торопливо спихнут в воду богатство урманов. Растянутые бревна-боны — сторожевые псы затопленных берегов — денно и нощно станут стеречь правильный ход деловой древесины. Не выпустят из общего протяженного гурта.
Статные сосны продолжают шумно взмахивать хвойными крыльями, доказывая недолгим парением бесстрашие и нетерпение. Они торопятся попасть на сани, выехать по волокам на дорогу-ледянку. Вадыльга заждалась неторопкой весны, веселых ледоходных деньков и плотоспуска.
Единственная ладонь бригадира Запрудина лоснится от лучковой пилы. Давно перестали бугриться под скрюченными пальцами свежие мозоли, взмыленная работа утопила их. Растеклись по всей ладони упругими, затверделыми шишками, не причиняя руке боли и помех. Пилит Яков в долгий нагиб спины — колеблется маятником культя в рукаве хлопчатобумажного пиджака, дразнит неповергнутый ствол. Угрюм стахановец: трудармейцев отрывают на поиски банды, слитой из дезертиров. Убийство Остаха, идущего из скита с пушниной для колхоза, поджог трех стогов сена за Вадыльгой заставили шевелиться районную милицию. Рыскали по тайге. Проверяли охотничьи избушки, заимки. Осмотрели скит. На следы бандитов не удалось наткнуться.
Меховой Угодник надоумил службистов сделать обыск у Панкратия. Обшарили кладовку, погреб, сеновал. Запускали руки в сапоги и фетровые валенки. Опрокинули бочку с приготовленной для огорода золой. Пушнину не обнаружили.
— Жеребца куда спрятал? — выпытывал старший из сыскной группы.
— На ледянке бревна таскает.
— Кто подтвердит?
— Сам Воронко: ржание за версту слыхать.
Два дня назад под ночь явился к цыгану Запрудин.
— Здорово, фронтовичок! Извини за поздний час — утро, день и вечер лес забирает. Как в бою: по тревоге живу. Тревога одна — всю кубатуру до скорой распутицы вывезти надо. Панкратий, ты тоже войной меченный. Считай — братовья мы с тобой. Темнить не буду: дай коня на вывозку. Христом-богом прошу. Выручи.
— Какой разговор — дам конечно. Вот ты по-людски просишь: выручи, дай, браток. Меховой Угодник недавно хай поднял на моем дворе: заберем жеребца именем тыла. Да попроси он именем простой человеческой доброты — кто откажет. Разучился с народом говорить. Одно слышишь: прриказзываю… трреббую… моллччать! Не ддавал слова! А ты, гад властолюбивый, дай мужикам слово молвить. Пяток добрых словечек сто твоих пустобрехских заменят. Найди нужные слова — люди жилы наизнанку вывернут, всем планам башку свернут. Не прав я разве, Яша?
— Полняком прав. На этого пса в галифе я дюже зол. На фронт его турнуть надо. На лесоповал поставить. Приедет в кошевочке на деляну — мука. Стою у сосны, потом обливаюсь. Угодник очередной циркуляр на меня выплескивает: бригада обязана… бригада должна… план районом сверстан… Да нешто не знаю, что война от бригады хочет. Окатит словесным поносом — зубы от злости чакать начинают, обрубок руки дергается от нервов.
— На меня обыск навел. За что про что? Легавые все углы обнюхали.
— Ордер на обыск предъявляли?
— С поднадзорным цыганом не считаются. Поговаривают: Орефий в тайге скрывается.
— Слышал краем уха. Он в банду не войдет. За брата мстить будет…
— Яша, пусть моя дочь за конем присматривает. Поставь ее возчицей.
— Обещаю.
— Спасибо, браток…
Воронко, сливаясь с потемками раннего утра, увозил на розвальнях вдовицу Валерию. На первых санях ехал вальщик Аггей. Поддужный колокольчик, отдохнув за короткую ночь, пытался развеселить деда, тихеевских трудармейцев: дед-ки трез-вы, баб-ки пья-ны, е-дем, е-дем на де-ля-ны.
