– Ах! Ах! Ти красивая! Но ты красива не так, как я себе представляла… Еще красивее… Конечно, я никогда не видела никого красивее тебя! Вот, вот, мои глаза прозревают! Боже, Боже, у тебя глаза были темнее когда-то… Но твои волосы – да, это твои волосы, они такие мягкие, такие шелковистые… Они так часто ласкали мой лоб, когда я спала… И представь себе, Жюстина, моя Жюстина, ты всегда снилась мне с веночком, который мы сплели вместе, гуляя во ржи, венком из васильков, который делал тебя такой красавицей! Но ты ведь не помнишь всего этого, ты не помнишь, да, моя Королева-Малютка?
– Нет, – отвечала Гит, опуская глаза под пылающим взглядом несчастной женщины. – Нет, я не помню…
– Ты все забыла, все, даже свое прозвище «Королева-Малютка»?
– Даже это, – шепнула Гит с усталостью, казалось, вызванной пережитыми волнениями.
– Это странно, – прошептала, в свою очередь, герцогиня. – Ты была совсем маленькой, но тебе должны были сказать… Этот человек… Господин маркиз де Розенталь…
– Мой муж, – сочла необходимым уточнить модистка.
– Твой муж! – произнесла мадам де Шав так, будто эти слова жгли ей губы. – Ты замужем! Я не могу привыкнуть к этому, дорогая!
– А я, – воскликнула мадемуазель Гит, счастливая от того, что может хоть что-то сказать, – я не могу привыкнуть к тому, что должна называть вас матерью. Вы так молоды, так прекрасны, мадам!
Герцогиня улыбнулась, она больше не плакала; казалось, она успокоилась после сильнейшего взрыва чувств.
– Поцелуй меня, – попросила она, – поцелуй как следует и поскорее научись любить меня!
– Я уже вас люблю, мадам, – с усилием выговорила мадемуазель Гит.
– Ты говоришь не так… Я не знаю… Конечно, ты удивлена, ты еще не понимаешь ни того, что чувствуешь, ни того, что думаешь… О! Дорогое дитя! Давай будем счастливы!
Она села на диван и притянула к себе дочь.
– Я была чуть старше, чем ты теперь, когда ты родилась, – снова заговорила она. – Смотри! Вот браслетик, который ты носила накануне того дня, когда тебя похитили…
Она показала девушке браслет, принесенный Саладеном.
– Видишь, – продолжала она, ибо только она и говорила, а мадемуазель Гит приходила во все большее и большее замешательство. – Видишь, мы были бедными: только дети бедняков носят такие украшения. Но теперь я богата! И так счастлива, что богата, – из-за тебя! Вчера вечером, надо тебе сказать, я, возможно, заработала для тебя целое состояние! Но ты слушаешь меня?
– О да, мадам, – сказала Гит. – Я вас слушаю.
Брови герцогини нахмурились, лицо выразило настоящий гнев.
– Ты слишком долго учишься называть меня мамой! – почти жестко произнесла она.
Она сама не могла бы объяснить, откуда в ней взялось это раздражительное нетерпение, которое напоминало ярость.
– Я буду называть вас матерью, – машинально ответила Гит.
– Ну вот! – вскричала бедная женщина, впервые заметив бледность дочери. – Значит, я тебя напугала? Можно подумать, тебе плохо…
– Это от радости… – начала было Гит.
– Да! Да! – воскликнула мадам де Шав. – Это от радости! Это, должно быть, от радости! Как же тебе меня не любить! Разве это возможно? Но о чем я говорила? Ах, моя бедная голова так слаба… Да, да, я говорила, что заработала для тебя целое состояние. Представь себе, какой это был печальный дом до того, как ты в нем появились: несчастье сделало меня злой, а человек, которому я, откровенно говоря, должна быть признательна, мой муж, страдал от моей суровости, от моей холодности…
– Мой отец? – спросила мадемуазель Гит.
– Нет-нет, – живо откликнулась мадам де Шав. – Это не твой отец. Как, разве ты этого не знаешь? Господин де Розенталь, значит, не сказал тебе?
– Он ничего мне не сказал, мадам, то есть матушка, – прервала ее модистка. – Он сказал: ты узнаешь обо всем от своей матери.
– Этой ночью, – тихо, словно говоря сама с собой, продолжала герцогиня, – я долго думала о нем. Я полагаю, что могла бы его полюбить, раз ты его любишь. В нем есть многое, чего я не приемлю, но у людей его национальности бывают странные характеры. Не останавливай меня…
Гит, разумеется, и не думала возражать. Она томно раскинулась на подушках и очень напоминала красивую статую.
Герцогиня поглядывала на нее украдкой, и облачко тревоги набегало на ее прекрасное лицо.
– Я говорила тебе, что мы были несчастливы, – снова начала она. – Это из-за меня, наверное, ибо я причинила немало зла моему мужу. Вчера, думая о том, что ты должна прийти и что тебе, помимо моей нежности непременно понадобятся и его привязанность, и богатство, и благородство – в общем, все, я сказала ему… я попросила господина де Шав зайти ко мне. Он уже давно не бывал здесь. Он пришел, правда, удивленный и не такой счастливый, как я ожидала. Мне он показался даже мрачным и очень переменившимся. Но он меня любит, понимаешь, пусть даже помимо своей воли, он меня любит так же сильно, как я обожаю тебя; он не смог сопротивляться мне, и я видела, как в нем возрождается страсть, которая совсем еще недавно меня ужасала… И он на коленях обещал мне, что ты станешь его дочерью, и клялся, что отныне у него не будет радостей вне стен нашего дома…
– Значит, до этого он вас обманывал? – с явным любопытством спросила мадемуазель Гит.
Во взгляде герцогини промелькнуло удивление.
– Ты замужем, это верно, – прошептала она, – но ты слишком молода, чтобы говорить так… Тебе достаточно знать, что я ради тебя пошла на жертву, которая и сегодня кажется мне слишком большой. Отблагодари меня поцелуем, доченька, я это заслужила!
Мадемуазель Гит приблизила к губам герцогини свой лоб.
– А ты? – спросила мадам де Шав. – Ты меня не поцелуешь?
Мадемуазель Гит послушно поцеловала герцогиню.
– Королева-Малютка тоже была такой, – подумала вслух мадам де Шав. – Обожание делает их жесткими…
И снова погрузилась в созерцание своего сокровища, не в силах наглядеться на него.
Но чувства в ней убывали, да так, что несчастная мать ощущала ужас, не находя в своем сердце и остатков блаженства, царившего в нем совсем еще недавно.
Она чувствовала, что холодна как лед, и это вызвало у нее приступ гнева по отношению к себе самой.
– Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! – трижды, как заклинание, повторила она. – Я хочу любить тебя из-за всех слез, которые пролила о тебе, я хочу подарить тебе те ласки, что не могла тебе расточать. Но помоги мне немножко, умоляю: я еще не видела, как увлажнились твои глаза, на твоих губах еще не расцветала улыбка…
– Матушка! – воскликнула Гит с самой натуральной слезой в голосе. – Клянусь вам, вы видите меня не такой, какая я есть!
