На закате в четверг, когда идущий к горизонту яростный диск придал пушечному дыму алый оттенок, на равелин перед барбаканом вскарабкался испуганный, как новорожденный птенец, эмиссар от паши и потребовал переговоров. По просьбе Луиджи Бролья Тангейзер пришел к стене, чтобы переводить для командования.
Тангейзер и турецкий посол перекрикивались через двадцать ярдов, разделявших их. Мустафа, как оказалось, предлагал форту сдаться без дальнейшего сопротивления. Отчего благородные рыцари сильно воспрянули духом. Бролья был пьемонтцем, согбенным стариком лет семидесяти, совершенно не обращающим внимания на свои свежие раны. Он недобро улыбнулся, губы его шли волнами из-за зияющих в ряде зубов дыр.
— Должно быть, Мустафа обделался со страху, — заметил он. — И каковы их условия?
— Мустафа клянется своей бородой, — перевел Тангейзер, — могилами своих священных предков и бородой пророка, будь благословенно его имя, что он гарантирует безопасный проход каждому солдату гарнизона, кто пожелает уйти сейчас.
Ле Мас указал на зловонную свалку из гниющих тел, которые лежали почти со всех сторон от форта.
— Скажи ему, клянусь бородами этих баб, что у нас хватит для него могил и для его потомков тоже.
— Безопасный проход куда? — спросил Бролья.
Тангейзер спросил эмиссара. Сам он принял бы это предложение немедленно.
— В Мдину, — последовал ответ. — Никому из тех, кто согласится уйти, не будет причинено вреда.
— Ему можно доверять? — спросил Бролья.
В сердце Тангейзер затеплилась надежда.
— Это серьезные клятвы, хотя они и могут показаться вам комичными. Особенно если они произнесены публично. Он опозорится перед всем своим войском. К тому же Мустафа сдержал свое слово на Родосе.
Бролья, как и Ла Валлетт, был в числе крошечного, почти уничтоженного элитного отряда, который пережил легендарную осаду. Он поморщился, словно воспоминание о том поражении до сих пор причиняло ему боль.
— Скажи Мустафе, мы решили умереть там, где стоим.
Тангейзер развернулся, чтобы передать этот отрицательный ответ.
Бролья остановил его жестом.
— Нет, лучше не так, пусть его посол умрет там, где стоит. — Он указал на германское ружье с кремневым замком, которое лежало на руке Тангейзера. — Застрели его.
Тангейзер заморгал. Ему потребовалось время, чтобы понять: в данных обстоятельствах благородство не принесет ему ничего хорошего. Он вскинул ружье к плечу, а эмиссар, с тревогой ожидающий подобного вероломства, уловил его движение, развернулся и побежал с высоты. Если бы это было ружье с запальным фитилем, эмиссар успел бы убежать, но при колесцовом механизме выстрел следовал тотчас же за нажатием курка. Крупный свинцовый шарик поразил несчастного посла в середину позвоночника, и его мертвое тело свалилось на другую сторону равелина. Ле Мас фыркнул, и, когда многочисленные, но беспорядочные мушкетные выстрелы ознаменовали завершение мирных переговоров, Тангейзер отступил к барбакану. Но не успел он уйти, чтобы забрать Орланду и благоразумно двинуться на верфи, как его позвали на военный совет в верхней комнате башни, не слушая никаких отговорок.
Комната наверху, большая комната во внутренней части крепости, тоже пострадала от пушечных залпов. В ребрах сводов тянулись трещины, пара стропил держалась исключительно на тонких полосках древесины, куски отвалившейся штукатурки валялись на полу, хлопья пыли кружились по комнате в свете свечей и ламп. Но кормил Стромболи прекрасно, и скоро Тангейзер уже вгрызался в мясо одной из тех овец, которые сопровождали его на пути через Большую гавань. Он обедал с Бролья, Ле Масом, де Медраном, Мирандой, Айгабеллой, Ланфредуччи и Хуаном де Гуаресом. Они ели и разговаривали, сидя за прекрасным дубовым столом, не снимая окровавленных доспехов, на случай внезапной тревоги. Говорили в основном о том, как продолжить оборону как можно более дорогой для турок ценой. Хотя сидевшие за столом были покалечены и обессилены, разговоры о битвах их воодушевляли. Они были непоколебимо убеждены, что замыслы Господни и их собственные совершенно одно и то же. Их объединяла одна радость на всех, радость, понять которую Тангейзер не мог. Он пировал с сумасшедшими. Потом капитан Миранда, не рыцарь, а испанский джентльмен удачи, спросил, что думает обо всем этом Тангейзер.
— Как говорит одна арабская поговорка, — начал он, — армия овец, возглавляемая львом, обязательно победит армию львов, возглавляемую овцой.
Де Гуарес едва не вскочил из-за стола, но Тангейзер поспешил заверить его, что бравый кастилец вовсе не та овца, которая командует львами.
Тангейзер продолжил:
— Если бы у Мустафы было больше терпения и хитрости — а эти добродетели так же присущи львам, как и храбрость, — он оставил бы несколько батарей, а основную часть армии кинул бы на осаду Эль-Борго. Он смог бы осадить крепость с трех сторон, а тогда вы не получали бы больше подкрепления, ваш боевой дух быстро улетучился бы, и яблоко само упало бы ему в руки. Только то значение, которое враг придает Сент-Эльмо, и заставляет вас сражаться с таким упорством. Если же вы отойдете на второй план… — Он пожал плечами.
— И что же? — спросил Ле Мас. — Этот пес настолько хитер?
— Нет, — ответил Тангейзер. — Мустафа учился на других войнах, во времена давно ушедшие, а горбатого, как известно, могила исправит. Советник Мустафы — его гнев, и он не колеблясь отправляет людей на смертный бой. Он, конечно, доведет это дело до печального конца. Поскольку вы убили его посла — а это оскорбление, которое сложно проглотить! — Мустафа наверняка захочет захватить форт во время следующего приступа. Который, как я предполагаю, произойдет не позже чем через три дня.
Повисло мрачное молчание, и Тангейзер подумал, что сможет воспользоваться моментом и уйти. Но тут Ле Мас хлопнул его по плечу; поскольку плечи до сих пор были сине-черными, он едва не охнул от боли.
— Отличный выстрел, кстати, — сказал могучий француз. — Снял его, как куропатку.
— С такого расстояния я мог бы убить его и этим столом, — отозвался Тангейзер.
Ле Мас улыбнулся.
— Я хвалю тебя не столько за меткость, сколько за скорость.
Последовал всплеск веселости, все они снова воспрянули духом. Был поднят тост за крепость духа Тангейзера. Его попытки покинуть общество и ускользнуть каждый раз пресекались, появилось отличное бренди из Оша, и они заставили его рассказывать старые байки о давних кампаниях в Нахичевани, о походах шиитов, об Иерусалимском храме, который никто из присутствующих не видел вживе, и о кровавом жизненном пути шаха Сулеймана. Их ожидания оправдались, когда они услышали, что Сулейман приказал удушить двух своих сыновей и сыновей этих сыновей зловещим немым евнухам из сераля. Они с изумлением узнали, насколько правила и обычаи, по которым живут янычары, похожи на их собственные, а когда выяснили, что Тангейзер когда-то и сам носил янычарские одежды, — эти знатные люди стали смотреть на него иными глазами. Тангейзер уже не чувствовал себя в их обществе чужаком. Де Гуарес спросил, почему он ушел от янычаров, и Тангейзер ответил ложью, будто бы он вновь открыл для себя Христа; этот ответ доставил им удовольствие. Но даже Борс не знал истинной причины, потому что из множества черных деяний, которых стыдился Тангейзер, то, что вынудило его уйти, было мрачнейшим.
