– Может, не надо?
– Скажи. Ждут. Некоторые, может, в первый и последний раз человеческое обращение услышат. Многие до завтра не доживут.
Он подал Братчику руку. Тот влез на воз.
– Выше! – закричали отовсюду. – Видно не всем! Выше!
Седоусый подумал. Затем наказал что-то хлопцам. Несколько человек подошли и подняли воз на плечи.
– Выше! – горланила гора. – Все хотят видеть!
Тогда под воз начали подставлять копья, осторожно поднимая его. Наконец пятьдесят копейщиков вознесли воз на остриях своих копий высоко над головами вместе с человеком, стоящим на нём.
Огни не гасили. Нужно было, чтобы чужое войско позже спохватилось. Повсюду плясал огонь.
– Попробуйте уронить, лабидуды! – кричал кто-то.
– Падать тогда больно высоко будет, – засмеялся Братчик.
– А это завсегда так, когда без разума высоко забрался, – сказал Вестун. – Да ты не из тех. Давай.
Стало тихо.
– Ну вот, хлопцы. Завтра драться. Себя щадить не буду. Если кто думает, что плоть моя выдержит удар копья, – страшно тот ошибается. Думал я, что не надо мне лезть в самую кулагу, что поставь воеводой хоть самого лучшего в… нашем мире, так то же самое будет. Но вижу: нет. Должен быть хоть маленький огонёчек, на который смотрели бы дети. Изменится когда-нибудь твердь, изменятся и люди. Хорошо было бы, если б и мы, и они не говорили: «Наша взяла… и рыло в крови». Понимаете, вы – люди. Ещё и ещё раз говорю: вы – люди. Не нужно нам забывать: мы – люди. Вот рубят кому-то за правду голову. Если не можешь помочь – не склоняй своей головы ниже его плахи. Стыдно! Ничего уже нет в наш век ниже плахи. И ничего нет выше, если понять. Потому и встали. На том стоим.
Вновь поразили его лица внизу. Не маски, не стёртые проявления – лица, обличья. И глаза с непривычным им самим выражением, прекраснее которых не было ничего на свете.
– Не люблю слов холодных, как вершина в снегу. Но раз мы на вершине горы – пусть будет и проповедь Нагорная. Раз уж так кричали о непотребном.
Он поднял в воздух боевую секиру – гизавру.
– Блаженны великие и добрые духом, какими бы малыми они ни были.
Огонь плясал на лезвии.
– Блаженны плачущие о своей земле, нет им утешения… Блаженны те, кто жертвует людям кровь свою и свой гнев, ибо на покорных ездят.
Медные или бронзовые от огня лица, прыжки ярких языков и лес копий. И в воздухе – человек с вознесённой гизаврой.
– Блаженны миротворцы, если не унижен человек… Блаженны изгнанники правды ради… Блаженны, если выходите с оружием за простой, бедный люд и падаете… Ибо тогда вы – соль земли и свет мира. Любите и миритесь. Но и ненавидьте тех, кто покушается на вас и вашу любовь. Мечом, занесённым над сильными, над алчными, над убийцами правды дайте всем простым мир. И если спросят, зачем пришли, ответьте: выпустить измученных на свободу, рабов – из цепей, бедных – из халуп, мудрых – из тюрем, гордых – из ярма.
Он говорил негромко. Но слышали все. Предрассветный мрак начинал редеть. Светлело на востоке. Летели из обоза свежие, резкие голоса петухов.
– А теперь пойдём, – призвал он. – Идите как можно тише.
В это мгновение он увидел, как глаза людей темнеют, смотрят куда-то с предчувствием недоброго. Затем услышал хриплое, гортанное карканье.
От пущи тянулась на кормление огромная, глазом не окинуть, стая воронья. Как раз над лагерем. Густая, переменчивая чёрная сеть.
– Чуют, – заметил кто-то. – Нас чуют. Плохо.
Ему не хотелось, чтобы угасло то, выше и прекрасней которого не бьшо на земле, то, что он видел в этих глазах. Чтобы угасло от глупости, от нашествия небывало большой стаи угольно-чёрных птиц. Это было так похоже на то, как если бы сжался, услышав карканье, тёмный зверь: «Кто-то идёт, шагает нечто неведомое, перед чем мы должны заточиться в недрах».
И потому он поднял гизавру и загорланил, сам чувствуя, как раздувается от крика шея:
– Птицы! Собирайтесь на великую вечерю Божью! Чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и тех, кто сидит на них!
Ответом был крик. Дрожало в воздухе оружие, дрожали мышцы на голых грудях, взлетали матерки с льняных, чёрных, золотых голов. Возносились в воздух овальные щиты.
Затем всё стихло. Послышался шорох травы под тысячами осторожных ног.
Глава 41
«ВОТ МОЙ НАРОД, КАК ЛЬВИЦА, ВСТАЁТ…»
Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам её… Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своём: «сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!»… И восплачут, и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара её…
Откровение Иоанна Богослова, 18:6,7,9.Широкое, слегка пологое поле кончалось лощиной и после снова чуть возвышалось. На этом возвышении мрачно блестели, краснели, золотились разноцветные мазки. Стояли кони, закованные в железо, и сидели на них такие же, железные, всадники. Обвисали краски, золото и бель стягов. Всадников бьшо много, до жути много. Треугольные и овальные стальные щиты, султаны, копья, золотые – а больше воронёные – латы.
Впереди всех возвышался Корнила, похожий на памятник самому себе.
Лощина перед ними была густо-зелёная – аж синяя – после недавних дождей. Даже босоногим мальчишкам хорошо известно, как приятно пружинит в таких местах под пяткой земля. Но эти никогда не ходили босиком. Корнила надеялся, что мужики не осмелятся полезть на конный, железный строй – увидят и отступят.
Другая гурьба, растянутая на милю, если не больше, стояла выше, за лощиной, на поле. Белые полотнища, турьей кожи щиты, дубины, багры, пращи. Корнила не знал, что они готовятся нападать. А если б даже и знал – не поверил бы.
От мужицкой гурьбы отделились и начали спускаться по склону Фаддей и Иуда. Кричали что-то. Панское войско замолчало, и тогда Корнила понял: ярильщики.
– Эй, косоротые! – горланил Ляввей. – Эй, гродненцы-грачи! Смола черномазая! Задница шилом! Святого отца на хряка обменяли!
Оскорбления были общеизвестными и потому страшными. Цепь обороняющихся взорвалась яростью.
– Хамы! – налившись кровью, кричали оттуда. – Мужики! Головы лубяные!
– Паны! На соломе спите – зубами чухаетесь!
И тут страшный, нездешний вопль оборвал перебранку.
– Босяки! – кричал Раввуни. – Чтоб вы, как свиньи, только мёртвые в небо глядели, чтоб вы, как светильники, каждое утро угасали, чтоб вы всегда пустыми были, как собачья миска у дрянного хозяина, у собаки этой, Жигмонта!!!
