К концу ноября жалкие остатки китайской армии покинули Шанхай, и японские войска, не встречая сопротивления, триумфально вошли в самый большой в Азии город.
* * *
Младшая дочь Чарльза Суна, вдова доктора Сунь Ятсена, услышала топот японских солдат за три улицы и представила себе, как они гордо маршируют по широкой Яньань Лу. Азиатские захватчики, поработившие другую азиатскую нацию.
В воздухе послышались винтовочные выстрелы.
Она сжалась от страха. Оставалось надеяться, что японцы просто палят в воздух на радостях, хотя она знала, что пули, пущенные в небо, падая на землю, могут наделать немало бед. Она также знала, что японцы весьма экономны, и сомневалась в том, что солдатам позволено бесцельно тратить боеприпасы. Значит, сделала вывод женщина, японцы производят зачистку городских улиц, подавляя последние очаги сопротивления.
Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. В наступившей тишине ощущалось дыхание смерти.
Она закрыла дверь и задумалась о смелости. И о собственном долге по отношению к родной стране.
Глава одиннадцатая
ГОЛЫЙ ЧЕЛОВЕК
В начале двадцатых годов но Городу-у-Излучины-Реки поползли слухи о появлении нового Сказителя. Большинство из тех, кому довелось с ним повстречаться, считали его эксцентричным, странным субъектом. Однако практически все, присмотревшись к нему, были вынуждены признать, что это необычайно одаренный человек. Люди внимательно наблюдали за его профессиональным ростом, в ходе которого он поднялся от характерного актера, исполнявшего в основном женские роли куртизанок, до создателя пекинской оперы. Это был уникальный талант, который стремился к свету и хотел поделиться им с другими, талант уникальный, но узнаваемый.
В сравнительно молодом возрасте — сорока восьми лет — он возглавил театр. Однако то было девять лет и семь опер назад — промежуток времени, за который он поднялся от безвестности к нынешней славе, от нищеты к относительному благополучию, от того, чем был до японской оккупации, к сегодняшнему дню.
Это было время, когда миссионерам, несмотря на их чудачества и безрассудство, дали большую волю. Сказитель был потрясен, увидев, как молодой миссионер с огненно-рыжими волосами и молочно-белой кожей расправился с оккупантом-насильником. На улице Цзюйлу Лу этот парень стащил японского солдата с китаянки, которую тот повалил на землю, и отделал японца до бесчувствия.
Сказитель не верил собственным глазам. Он оглянулся. Вокруг быстро собиралась толпа, и все вокруг видели то же, что видел он. Белый человек напал на японского солдата, чтобы защитить китайскую женщину.
* * *
За свою недолгую жизнь Максимилиан повидал немало всякого. Он помнил тот день, когда его отец Малахи покончил с китобойным промыслом. Отец пришел домой и заявил: «Все, я завязал. Не хочу больше убивать китов. С этим покончено». Да и здесь, в Шанхае, куда Максимилиан приехал восемь месяцев назад, он успел насмотреться на насилие. Он видел, что кровожадность японцев возрастала день ото дня. И вот теперь — это! Японский солдат-регулировщик приставил штык к груди распростертой на земле беременной крестьянки, все преступление которой состояло в том, что она не подчинилась его приказу. Приказу, который китаянка просто не могла понять, как бы громко японец ни орал, поскольку, естественно, не знала никаких других языков, кроме своего, китайского.
Когда Максимилиан увидел эту картину, его сердце гулко забилось в висках, а лобные вены стали пульсировать, словно змеи, пытающиеся прорвать кожу и выбраться на свободу. Опустив глаза, он с удивлением обнаружил, что его кулаки крепко сжаты и готовы к драке. Но больше всего Максимилиана поразило другое — сладкий вкус во рту и радость, переполнившая сердце. Его красивое лицо осветила улыбка. Он жаждал драки и не мог ждать.
Максимилиан не помнил, как прошел семь или восемь ярдов, отделявшие его от японского солдата, он никогда не забудет страх, который исказил лицо японца, когда он сорвал его с крестьянки. В следующий момент Максимилиан уже сидел на нем верхом, а его кулаки, словно два паровых молота, обрабатывали физиономию насильника. Сначала под ударами рыжеволосого миссионера сломался нос японца, затем хрустнула скула. Максимилиан запрокинул голову, и с его губ сорвался торжествующий крик победителя. Он с трудом подавил неожиданно родившееся в груди желание что было сил впиться зубами в лицо противника.
Китайцы, наблюдавшие эту сцену, стояли с открытыми ртами. Миссионер дерется на грязной мостовой улицы Цзюйлу Лу! Из окон, отодвигая белье, сушившееся на высоких бамбуковых шестах, также выглядывали десятки лиц. Воздух оглашали возгласы «Хоа!», означавшие высшую степень одобрения, и другие выкрики, предназначенные для того, чтобы поддержать и приободрить рыжеволосого заступника. Скудные познания в китайском не позволяли Максимилиану понять, что именно кричат зрители, но он не сомневался: они призывают его убить японца.
Ему и самому отчаянно хотелось прикончить этого человека, но он обуздал себя. В душе он все же не был убийцей.
Максимилиан встал. Кожа на костяшках его кулаков была сбита, черная рубашка клирика стала липкой от крови, но в глазах все так же пылал бойцовский азарт. Китайцы, стоявшие вокруг и свесившиеся из окон, наградили Максимилиана настоящей овацией, бамбуковые шесты тряслись, и от этого казалось, что даже рубашки аплодируют победителю. Он широко улыбнулся, и свет полуденного солнца отразился в его крупных белоснежных зубах. Странным образом Максимилиан ощутил в себе больше жизни, чем прежде, и почувствовал, что теперь-то он по-настоящему вернулся домой.
Пуля пробила ему плечо, а в следующую секунду на его голову, чуть ниже уха, опустился приклад винтовки. Он развернулся и толкнул солдата с винтовкой с такой силой, что тот впечатался в стену дома. Солдат отлетел от стены и упал на своего уже поверженного и избитого собрата по оружию. В отдалении взвыли сирены, пронзительно залились свистки, и через несколько секунд штыки еще шести японских солдат оказались всего в дюйме от сердца Максимилиана.
Он не шевелился. Плечо болело, из раны на голове текла кровь, но он стоял совершенно неподвижно. Китайцы, висевшие до этого в окнах, поспешили убраться, попрятавшись в своих убогих, но относительно безопасных жилищах. Максимилиан услышал хлопанье ставней и, подняв глаза, увидел, что замерли даже бамбуковые шесты с бельем.
А потом последовала острая боль. Кто-то или что-то сильно ударил юношу в лицо, отправив его в нокаут. Непроглядная темнота медленно заволокла палящее солнце. Перед тем как окончательно отключиться, он вспомнил напутственные слова матери: «Берегись солнца. У тебя очень чувствительная кожа».
