— Узнаю вашу обычную щедрость, любезный Портос, — смеясь, ответил Арамис. — Не вы ли недавно ругательски ругали всех ученых, называя их книжными червями, и еще похуже. Я, право же, запамятовал, как именно…
— А теперь я вижу башню Сен-Жак, — продолжал Портос увлеченно. Удивительно близко…
В этот момент на звонницу поднялся монах-звонарь. Он сначала с некоторым удивлением посмотрел на господ, рассматривающих город в зрительную трубу преподобного Мерсенна, но, видимо, вспомнив, что сегодня у этого достойного патера собирается научный кружок, лишь кивнул и потерял к ним интерес.
— Дело к полудню, брат д'Эрбле, — пояснил он Арамису, хотя тот и не нуждался в пояснениях. — Пора звонить и читать «Angelus».[23]
Атос, рассеянно слушавший слова молитвы, лишь иногда морщась, если монах проглатывал латинское окончание или путал падеж, перевел взгляд на восток. Монах ухватился за канат, деревянный ворот скрипнул, и медный колокол медленно, словно нехотя, начал раскачиваться в ответ на усилия человека. Монастырский колокол был невелик, а монах — здоровый малый. Он привык справляться один, без помощников. Медный котел колокола раскачивался все сильнее и сильнее. И вот наконец — первый удар медного языка о внутренние стенки. Звук его разнесся на полтора лье по всей округе. Атос вздрогнул и схватил Портоса за руку:
— Портос, смотрите на восток. Направьте трубу к востоку!
— Но я и так туда смотрю.
— В таком случае — что вы сейчас видите?
— Королевскую площадь.
— А дальше? Дальше?
— Дальше? Что же, извольте — дальше я вижу Бастилию.
— Вот именно, Портос, Арамис, Бастилию! Дальше видно Бастилию!!
— Ну да! Бастилию. Не пойму, почему вас это так волнует. Черт возьми! Последний возглас свидетельствовал, что волнение передалось также и Портосу. — Черт меня побери со всеми моими кишками. Сейчас я вижу башни… Ту самую… Теперь другую, на них несколько человек… Нечетко…
— Это можно отрегулировать. Настройте-ка ее, — подсказал Арамис, подхвативший мысль Атоса на лету. Но Портос уже и сам догадался, как получить сфокусированное изображение.
— Портос, — стараясь говорить спокойно, произнес Атос. — Заключенных Бастилии выводят на прогулку в середине дня… Заключенные, содержащиеся в самих башнях, могут прогуливаться на них же… Кто знает, быть может…
— Вот! — заорал Портос. — Вижу! Вижу его!! Ха-ха!
Д'Артаньян, мы тут! Мы тебя видим! Сто чертей и одна ведьма! Ура-аа!!
— Силы небесные! — вскрикнул Арамис. — Пустите меня, Портос.
— Тысяча чертей!! Вот он — д'Артаньян!
— Бог и все его ангелы!!
— Д'Артаньян! Гасконская голова!! Мы здесь, тысяча чертей и одна ведьма!
Звонарь в ужасе выпустил веревку из рук, и слушая взрыв этих «мушкетерских» восклицаний и бессвязных ликующих возгласов, часто крестился.
— А еще ученые люди! Ох! Последние времена настают… Cessat doctorum doctrina, discipulorum desciplina,[24] — проговорил он.
Глава пятьдесят шестая
Что видно с башни, или о пользе прогулок на свежем воздухе
Д'Артаньян продолжал свои ежедневные прогулки на верхушке башни, исходя из той нехитрой житейской премудрости, что следует пользоваться любой возможностью разнообразить рутину тюремной жизни. Кроме того, моцион полезен для здоровья!
Лишенный контактов со своим прежним тюремщиком, месье Буало, Д'Артаньян мог единолично расправляться со своими обедами, а также завтраками и ужинами, но зато он не мог теперь даже изредка получать и передавать послания.
Теперешний страж его, строго предупрежденный тюремным начальством о необходимости быть бдительным вдвойне, так как арестант чуть было не совершил побег, одним своим видом отбивал всяческую охоту вступать с ним в контакт.
Зато наш гасконец был целиком предоставлен самому себе и мог размышлять о различных метафизических вопросах сутки напролет. «Только бы не сделаться философом, — говорил Д'Артаньян себе безмолвными и бессонными ночами. — В этом случае меня непременно отправят в отставку — кому нужен философствующий лейтенант мушкетеров!
И мне придется умереть с голоду — обычная участь большинства философов, насколько мне известно. В то время как сегодня на обед я ел пулярок в белом вине. Надо думать, господин дю Трамбле, чувствуя свою несомненную вину передо мной, не слишком экономит на моем содержании. Он позволяет себе удерживать не более трех ливров из тех пятнадцати, что господин суперинтендант финансов отпускает ежедневно на нужды господина д'Артаньяна. Зато у других бедняг он уж наверняка крадет все пять».
Д'Артаньян поздравлял себя с этим утешительным соображением и принимался «философствовать» дальше. «Однако, — думал он. — Призрак голодной смерти предстанет передо мной лишь в том случае, если мне удастся выбраться отсюда. О, мои бедные друзья! Что сталось с вами, живы ли вы сейчас?! Не обошлась ли вам самим попытка освободить меня слишком дорого?»
Такие мысли нагоняли на него меланхолию, а этого как раз не следует допускать ни под каким видом, особенно если вы находитесь в Бастилии. Чтобы развеять меланхолию, Д'Артаньян при любой возможности поднимался на крышу башни, где и разгуливал, созерцая Париж с высоты в сто пятьдесят футов и вспоминая легенду об Икаре.
Обитатели Бертодьеры не слишком охотно поднимались наверх и нечасто пользовались предоставляемой им тюремным начальством возможностью поразмять кости. Их было пятеро или шестеро — Д'Артаньян точно не знал. Впрочем, он быстро убедился, что новое общество ему не по душе и в нем нет другого Ла Порта. Двое арестантов были слишком стары и с наступлением непогоды даже носа наверх не высовывали. Один из заключенных вскоре исчез — то ли был выпущен на свободу, то ли заболел или умер. Двое-трое других не привлекли внимания д'Артаньяна, оказавшегося в полном одиночестве.
Разгуливая под моросящим дождем, загнавшим под крышу и тюремщика, Д'Артаньян в сотый раз спрашивал себя, неужели кардинал решил таким способом свести с ним счеты. Неужели он совсем не нужен королю, а вернее, господину де Тревилю, который всегда относился к нему очень тепло и должен был, по мнению д'Артаньяна, отыскать способ повлиять на короля. Наконец, оставалась еще королева!
Но тут же гасконец вспоминал о Ла Порте, который был самым верным слугой Анны Австрийской. «Плохи твои дела, Д'Артаньян, друг мой, — говорил он себе. — Если бы кардинал всего лишь хотел проучить тебя за строптивость, ты уже давно вышел бы из этой проклятой крепости, которую превратили в тюрьму. Если бы король помнил твое имя, ты уже давно бы снова дежурил у него в приемной! Если бы господин де Тревиль, черт возьми, нуждался во мне или, быть может, не умер, как это ни печально, ты бы уже давно оказался на свободе!»
