Полковник сделал движение, глаза его загорелись, и взгляд его, казалось, говорил: «Да… убейте меня… вы сделаете меня пресчастливым».
Но Дама в черной перчатке продолжала:
— К счастью, для моей мести, у тебя был сын… которого ты любишь, обожаешь… ради которого ты сделался преступником… сын…
Она остановилась, в соседней комнате послышался шум.
— Слышишь, — сказала мстительница, — это он вошел в комнату… он!
Полковник еще раз попытался встать и бежать к сыну. Но железная рука держала его. Он хотел открыть рот и крикнуть, но молодая женщина приказала ему молчать, сказав:
— Молчи или сын твой умрет.
И несчастный отец остался неподвижный и безмолвный. Тогда она продолжала вполголоса, по-прежнему с угрозой и насмешкой:
— Твой сын встретил меня и полюбил. Он полюбил меня горячо и безгранично. Если бы я послала его сорвать цветок, растущий на краю пропасти, или пройти через объятый пламенем город, то он исполнил бы это; он вошел бы на эшафот, если бы я ему это приказала, с улыбкой на губах. О! — проговорила она, сдерживая вздох, — сначала мне было жаль его, хотела оттолкнуть его от себя, я избегала его, потому что не хотела губить невинного сына за преступного отца… но, несмотря на все мои старания, судьба ставила его везде на моем пути. Тогда он сделался моим орудием, как «Друзья шпаги» были твоим; он служил моей мести, не подозревая, несчастный, что тот, которого я поражу последним, наказать которого он мне должен помочь, будешь ты! — ты, его отец, ты, которого он любил… Ах! была минута, когда мужество покидало меня, когда я бывала тронута его любовью, молодостью, чистотою; в течение нескольких мгновений, забывая свой ужасный замысел, я устремляла ласковый взгляд на его молодую, прекрасную голову… бывали минуты, когда я боялась полюбить его… слышишь ли ты это, полковник? Но голос, взывавший о мести, раздавался еще более угрожающе и говорил мне: «Отомсти за меня! Отомсти!» И я поняла, что я не должна никого более любить на этом свете, что моя рука должна поражать без жалости и безостановочно… И мое сердце замкнулось; я слушалась только голоса крови, и этот голос произнес приговор над твоим сыном.
Она нервно и насмешливо расхохоталась.
— Подожди, — сказала она, — слушай дальше: твой сын вернулся к себе и более не выйдет оттуда. Он вернулся с разбитым сердцем, потому что в эту ночь он проиграл — огромную сумму, которую ты один мог бы заплатить, но ему сказали, что состояние, которым ты владеешь, ворованное и залито кровью… Ему сказали, что ты был разбойником и убийцей, и когда он приехал к тебе и умолял тебя разубедить его, ты упал на колени перед ним и молил о пощаде… Правда ли это?
Она снова остановилась. В эту минуту раздался голос Армана, говорившего Иову: «Ты отнесешь это письмо по адресу, а теперь заряди мои пистолеты… »
Дама в черной перчатке продолжала:
— Теперь ты все понял, не так ли? Твой сын приехал сюда затем, чтобы убить себя, потому что он не может уплатить своего карточного долга, а Арман человек честный… потому что…
Полковник употребил последнее усилие и снова встал; он открыл было рот, но только несколько неясных звуков сорвалось с его губ.
— Молчи! — сказала молодая женщина. — Молчи! Или он умрет сейчас же!
Эта угроза снова парализовала несчастного старика, а Дама в черной перчатке вынула кинжал, который был спрятан у нее на груди.
— Смотри! — сказала она. — В твой последний час я сжалилась над тобою… Хочешь спасти своего сына? Его долг будет уплачен, честь не будет запятнана… Свет никогда не узнает, что ты был негодяем… Говори, хочешь ли ты этого?
И так как старик протягивал к ней руки и, казалось, взглядом и жестом говорил ей: «О, говорите… говорите! Но только спасите моего сына! Спасите его!» — то она подала ему кинжал и проговорила: «Убей себя!»
Старик схватил кинжал с какою-то бешеной радостью, сжал его в своей ослабевшей руке и поднес к груди… Но прежде чем опустилась его поднятая рука, он лишился сил, упал на диван и остался лежать неподвижно. Радость, охватившая его при мысли, что его возлюбленный сын не умрет, нанесла полковнику Леону смертельный удар вернее, чем кинжал, который ему дала Дама в черной перчатке. Жизнь полковника угасла без агонии, как догоревшая лампа.
В эту минуту отворилась дверь. Вошел Иов, который, повинуясь приказанию своего молодого барина, пришел за пистолетами. Увидав труп своего старого полковника, он остановился на пороге безмолвный и бледный. Мстительница приложила палец к губам.
— Спрячьте этот труп! — тихо сказала она. — Спрячьте его… Уберите отсюда… Положите его в угол… на кровать… куда хотите… но чтобы сын не видал его…
— Сударыня, — сказал Иов, — я предоставил вам поступить с отцом, как вам было угодно…
— Ну?
— Но вы обещали мне, что если отец умрет, то сын останется жив.
— И я сдержу свое обещание.
— Вы даете клятву в этом?
— Клянусь.
Она протянула руку, еще запятнанную кровью ее умершего мужа, и прибавила,
— Зарядите пистолеты, но…
— Но… — пробормотал Иов.
— Отнесите их, приказала она, — но спрячьте поскорее этот труп.
Иов повиновался, а Дама в черной перчатке упала на колени.
— Боже мой! — прошептала она. — Я исполнила свой ужасный доли теперь простите ли Вы меня и позволите ли мне повиноваться голосу, который говорит в глубине моего сердца?!
В то время как вышеописанная сцена происходила в кабинете, Арман находился в своей спальне. Он написал короткое завещание, гласившее:
«Мой дом, драгоценности, белье, лошадей и пр. прошу продать с аукциона, а вырученные деньги отдать в пользу бедных.
Иова я назначаю своим душеприказчиком».
В предсмертный свой час молодой человек еще раз вспомнил о женщине, которую так страстно любил и за которую он поплатился жизнью; он вспомнил ее, отправившую его в дом, где в первый раз он услыхал о бесчестных поступках своего отца.
И, взяв перо, он написал следующие строки:
«Сударыня.
Вы, которую я так любил и из-за которой я умираю.
Не удивляйтесь, если на пороге могилы…»
Шум внезапно открывшейся двери прервал письмо. Вошел Иов и молча положил на стол пистолеты. Арман пожал руку старому солдату и сказал:
— Спасибо!.. Прощай!.. Уходи!
Он снова взял перо. Иов вышел. Арман продолжал писать:
«Сударыня, не удивляйтесь, если в последнюю минуту я думаю еще о вас, если я посылаю вам последнее „прости“, если я прошу у вас слезы и сожаления… "
Он остановился, и этот юноша, столь гордый и спокойно смотревший в лицо смерти, зарыдал и проговорил:
— Боже мой! Боже мой! Я больше не увижу ее!
