– Хорошо бы вина, – сказал он, – оно придало бы тебе силы, но ничего. Может, оно и к лучшему – вино на голодный желудок могло бы повредить…
Дуглас вдруг заметалась на подушке и прерывисто проговорила:
– О, дитя просится на свет... Пресвятая Дева, Матерь Господа нашего, неужели снова слезы и горе?..
– Тс-с-с! Не говори так! Дитя скоро родится. Может быть, оттого ты и упала. Все будет хорошо, детка. Положись на Господа...
Но она вскрикнула и крепко сжала его руку, глаза ее расширились:
– Сейчас!.. – и он вдруг понял, что «сейчас» – значит «сию минуту»... Где же Джин? Куда запропастились все женщины в доме? Он попытался высвободить руку, но Дуглас вцепилась в него, словно клещами.
– Нет! Не оставляйте меня! – кричала она.
– Но мне нельзя быть здесь... Я не должен видеть...
– Помогите мне! – крикнула Дуглас, все тело ее напряглось и мучительно выгнулось, а рука старалась приподнять тяжелые юбки... Вильям уставился на нее, беспомощный, объятый ужасом.
– Что мне делать? – одними губами прошептал он.
– Держите мои ноги! И крепче! – сильнейшие схватки уничтожили в ней всякий стыд, который она неминуемо должна была бы испытывать. Отвернувшись, Вильям положил руки на ее согнутые в коленях ноги, сопротивляясь ее встречному усилию. Сила женщины поразила его. Она застонала – нет, это не был стон боли, скорее это напоминало долгий и тяжкий стон человека, старающегося совладать с непосильным грузом. Затем она коротко вскрикнула – и беспомощно распростерлась на ложе. Вильям помимо воли взглянул – и со смешанным чувством ужаса, отвращения и стыда увидел, как между ее ног, обтянутых шерстяными чулками, появилась окровавленная черноволосая головка...
– О, Боже милосердный... – пробормотал он. – Матерь Пресвятая Богородица, спаси нас и помилуй...
Дуглас хрипло дышала, закрыв глаза, но через секунду глаза открылись, она издала предупреждающий крик – и он вновь надавил... На этот раз он не от водил глаз – стыд и брезгливость уступили место совершенно иным чувствам. В благоговейном изумлении глядел он, как на свет Божий вверх личиком появляется маленькое, но совершенно сложенное человеческое существо с прикрепленной к животику толстой пуповиной, похожей более всего на стебель цветка... Когда нежная кожица младенца соприкоснулась с грубой тканью материнских юбок, он широко раскрыл крошечный рот и закричал так громко, что Вильяму в этом крике послышалась злость: дитя уже печалилось, что появилось на этот свет, будто зная о всех его несовершенствах, и противилось этому – ведь теперь душа его, заключенная в темницу плоти, будет страдать вкупе со своей оболочкой от болезней, лишений и страданий до самого смертного часа... В этом вопле слышался страстный протест – но в следующую секунду крик превратился в обычное младенческое попискивание...
– Кто? – хрипло спросила Дуглас.
– Сын. – Глаза Вильяма неотрывно глядели на крошечное, чудесное тельце, на нежные перламутровые пальчики, на гладкую кожицу. – О, Дева Мария, – мальчик, у тебя чудный маленький мальчик!
И в этот самый момент в спальню ворвались Джин и две пожилых служанки – они вскрикнули от ужаса, увидав Вильяма, и, квохча, словно наседки, в чей курятник забралась лиса, тотчас же выставили его вон и так захлопнули за ним дверь, словно он попытался бы вновь ворваться... Ошеломленный и счастливый, Вильям смог сделать всего пару шагов и опустился прямо на верхнюю ступеньку лестницы. Он уперся локтями в колени, опустил голову, и сидел, бессмысленно улыбаясь...
Он все еще сидел там, когда на пороге спальни появилась Джин и крикнула, чтобы принесли вина. Она странным взглядом посмотрела на мужчину.
– Боже милосердный, – проговорила она, – о столь стремительных родах я никогда в жизни не слышала.
– С ними все будет в порядке? – взволнованно спросил Вильям. – Парнишка выглядел таким молодцом – а моя племянница? Как она?
– Оба свежи, словно майские розы, – отвечала Джин. – Просто цветут! И для матери, и для ребенка такие роды всегда наиболее благоприятны... Вам не следовало быть там. И не следовало видеть того, что вы видели. Что подумают люди? Бедняжка Дуглас умрет от стыда от одной мысли...
Вильям улыбнулся той самой улыбкой, которая в детстве стяжала ему прозвище «ангел»:
– Ничего прекраснее я не видел в жизни...
– И тем не менее вы не должны были этого видеть!
– Господь располагает, Джин. Так было предначертано, иначе этого бы не случилось. – Он поднялся на ноги, а Джин как завороженная глядела на него, зачарованная этой дивной улыбкой. – Смертные не в состоянии постичь Страстей Господних и Его гибели на кресте – но подумай сама, мы можем узреть славу Его рождения! Я никогда прежде не знал этого – не видел, мог лишь воображать... Теперь я знаю! И вам, женщинам, не следует изгонять нас, вы не имеете права запрещать нам это видеть! Ведь так был рожден и Он – разве ты не понимаешь?
– Да, – головка Джин склонилась чуть набок. – Никогда не встречала человека, подобного вам, – чуть погодя прибавила она. – Конечно же, это никуда не годится – но я рада, что так случилось, особенно если это так много значит для вас... Но умоляю: пожалейте Дуглас, никому не рассказывайте об этом. И Боже вас упаси ей об этом напомнить!
– Не стану, – ответил он. Они продолжали неотрывно глядеть друг на друга, и на губах Джин тоже появилась робкая улыбка. Вильям, обуреваемый радостью, взял ее за руки, притянул к себе и поцеловал в губы – а потом, не переставая улыбаться, выпустил ее из объятий и стал спускаться по лестнице. Джин глядела ему вслед, в недоумении трогая пальцами губы. Они были ровесниками с Вильямом, он был хорош собой, и ее никто так не целовал прежде – в губы... И лишь когда он уже исчезал из виду, она преодолела оцепенение и позвала его.
– Не найдете ли вы кого-нибудь из слуг, чтобы принесли вина для Дуглас?
Он обернулся, и Джин почувствовала, что мучительно краснеет. Но он сказал лишь:
– И для вас тоже. Вы заслужили это. ...Почему она никогда прежде не замечала, какой красивый голос у этого человека?
Весенняя распутица сделала дороги непроезжими, и ни повитуха, ни кормилица не смогли добраться до усадьбы Морлэнд раньше, чем через неделю. Мужчины, возвратившиеся вечером с полей и уставшие донельзя, были поражены, обнаружив в доме новорожденного малютку, Джин и Вильяма, буквально светящихся от счастья, и Дуглас, уже сидящую на постели, разрумянившуюся, как бутон розы, с сыном на руках. Сердце Томаса так преисполнилось счастьем, что он разрыдался – но тут же взял себя в руки и стал шутить, что, мол, у малыша «соленое крещение». Дом буквально ходуном ходил от радости и веселья до поздней ночи – и лишь одно омрачало праздник: Мэри из-за распутицы застряла в городе и не могла разделить всеобщую радость...
