— Его высочество спросил, можно ли повидать госпожу, а я ответила, что госпожа никого не принимает, так как она очень устала и ее ужасно утомила вечерняя жара.
— Хорошо, Блондо, как только я лягу, ты можешь вернуться к себе, девочка моя; сегодня ночью я не собираюсь бодрствовать или читать. Задвинь хорошенько все засовы и закрой дверь, а свою оставь открытой, так как мне здесь что-то не по себе.
Горничная ушла; прошел, наверное, час, а я никак не могла уснуть; кругом стояла мертвая тишина, и лишь в моей голове клокотали мысли, словно волны в разбушевавшемся море. Внезапно мне почудился приглушенный звук голосов со стороны комнаты Блондо; я не испугалась — напротив, я ждала, что хитано вернется, как он обещал накануне; я села в постели и прислушалась. Ни одна дверь не открылась, ни один предмет не шелохнулся, однако до меня доносился шепот — в этом не было никаких сомнений. Моя верная служанка не задула свечу, следуя моим указаниям; я окликнула Блондо, и она почти сразу же прибежала на мой зов, совершенно растерянная:
— Госпожа, это цыган!
— Ах! Пусть он войдет! Пусть он войдет скорее!
— Но, госпожа, он так напуган и дрожит, что я не узнаю его голоса. Он прошел через дверь в стене, когда я спала, и осторожно, чтобы я не вскрикнула, разбудил меня. Мне почему-то кажется, что это уже другой человек, и поэтому я дрожу еще сильнее, чем он.
— Все равно! Пусть он войдет!
Девушка сделала гостю знак, и он явился, закутанный в плащ, в надвинутой на лоб фетровой шляпе, которую он не стал снимать; он приказал Блондо выйти столь повелительным жестом, что я остолбенела от изумления. То был жест господина, в нем не было ничего от рабской угодливости цыгана. Горничная колебалась, не спеша подчиниться, но, поскольку мужчина вновь и более красноречиво взмахнул рукой, она повиновалась, однако предварительно зажгла свечи.
Мы остались одни, шляпа и плащ упали, и передо мной предстал Филипп! Я вскрикнула и едва не упала в обморок.
Он встал на колени возле моей кровати, взял мою руку, опустившуюся к его губам, и стал умолять меня тихим голосом, во имя моей и его жизней, успокоиться и не выдавать нас. Филипп был необычайно красив; его красота была ослепительной и божественной; его сходство с королем было как никогда заметным, но он походил на него так же, как ангел похож на человека: те же самые черты были исполнены неизъяснимого очарования, которое я не в силах ни объяснить, ни передать. Я смотрела на своего друга и молча слушала его — его слова были бальзамом для моей души, а его взор пылал огнем. Словом, стоит ли об этом говорить? Я уже призналась вам в том, какие странные чувства пробудил во мне Биариц; теперь те же чувства вспыхнули с новой силой — этот несчастный был таким трогательным, а его страдания столь безмерными!
Лишь в ту минуту, когда мы с Филиппом расставались, я узнала о том, как он сюда попал; вначале я даже не успела его спросить об этом; он рассказал мне все гораздо позднее, и я сейчас передам вам его рассказ.
Вот что произошло: мой цыган, как вам известно, был беззаветно предан Сен-Мару; во всяком случае, тот так считал. Басто, как правило, проводил с узником каждое утро, играя с ним по нескольку часов либо давая ему уроки музыки: он превосходно играл на лютне, так же как и на виоле. Позже его сменял комендант; он беседовал со своей жертвой, что не доставляло осужденному никакого удовольствия, или же они вместе читали книги, которые ему позволяли читать. Господин де Сен-Map и цыган обращались с Филиппом с величайшим почтением и садились в его присутствии, лишь получив на это разрешение, — он никогда им в этом не отказывал, хотя и держался с необычайным достоинством.
В тот день хитано, как всегда, направился к несчастному узнику, но на этот раз он рассказал ему о моем желании с ним встретиться, которое Басто разделял всей душой, что не вызывает сомнений; дворецкий также сообщил Филиппу о своем намерении помочь нам и о том, что он задумал сделать вечером.
Басто, как и комендант, был посвящен во все секреты крепости; подобно Сен-Мару, он добирался до башни потайными ходами, проложенными внутри мощных стен. Один из таких ходов вел в мои покои — именно по нему хитано убежал накануне. Ужасное обстоятельство! Этот человек находился возле г-на де Сен-Мара главным образом с одной-единственной целью: ему было приказано при малейшем неповиновении, при малейшей попытке к бегству или умышленном действии, направленном против коменданта, явиться к заключенному и немедленно заколоть его кинжалом. Он был одновременно тюремщиком и палачом. К счастью, благодаря моей счастливой звезде цыган стал нашим союзником!
Таким образом, он и Филипп условились, что Басто известит своего господина о том, что узнику якобы нездоровится — такое порой с ним случалось. В подобных случаях цыган оставался с больным; как и все его соплеменники, он отчасти был знахарем и лечил Филиппа по-своему, нередко проводя ночи возле его постели. Сен-Map никогда этому не противился, поскольку, следует признать, что, за исключением свободы и любви, он ни в чем не отказывал узнику. В таких случаях он редко заходил в камеру Филиппа, деликатно избавляя его от своего присутствия. Подобные дни были для несчастного юноши благословенными. Все прошло как обычно. Комендант покинул нас, чтобы навестить заключенного; он застал его в постели; больной с большим трудом говорил и испытывал неодолимое желание спать. Басто сказал г-нуде Сен-Мару шепотом, что дал Филиппу болеутоляющие капли, и его ни в коем случае нельзя беспокоить, пока лекарство не подействует.
— Ухаживайте за ним как следует, Басто, — сказал дворянин, — я готов отдать двадцать лет жизни, лишь бы только он сейчас не умер.
— Придется оставить беднягу одного, он будет спать до завтра, и я тоже покину его этой ночью, поскольку ему требуется полный покой. Если он проснется от малейшего шума, это сведет действие лекарства на нет. Вы знаете, что можете на меня положиться: ничего не бойтесь, я отвечаю за все, исправно выполняя то, что должно быть сделано.
Сен-Map вернулся к нам; когда все легли спать, он снова пошел к Филиппу и нашел его в том же состоянии. Басто запер за комендантом дверь, не сомневаясь в том, что тот не появится здесь по крайней мере до следующего дня. Цыган тотчас же переодел узника в свой костюм, а сам закутался в постельное покрывало и для большей надежности спрятал лицо под маской (несчастный сам нередко поступал так, когда его охватывало отчаяние). Затем он объяснил Филиппу, каким путем ему идти, обозначив все повороты прохода, и занял место узника в его кровати. Славный Басто рисковал жизнью, что он делал впоследствии еще не раз и за что в конце концов поплатился головой. Таковы цыгане: они беспрекословно подчиняются тем, кто их защищает, но столь же безоговорочно ненавидят тех, кто их оскорбляет, — это страшные люди.
