Ольга Елисеева - Последний часовой

Может, Василий Андреевич и ознакомил государя с письмом. Однако царь отчего-то именно Вяземского очень не любил. И сказал Блудову при просмотре списка заговорщиков:

– Отсутствие его имени в деле доказывает только, что он умнее и осторожнее других.

Сказал, зная, что бывший арзамасец Кассандра – вестник бедствий – передаст товарищу. Намеренно сказал, для сведения. В ожидании дальнейшего князя охватили «жар, желчь, тоска, бессонница».

Семья историографа поселилась на даче сахарозаводчика Клеменса на холме Штрихберг. Кругом умилительные картинки – почти Швейцария, чистые поселянки в белых чепцах, толстые коровы. Ездили смотреть Европу в шведскую деревню Вихтерпаль. Лазили в шторм на скалу Тишер. Видели тайфун в море. Накануне Иванова дня зажигали бочку со смолой, которая горела всю ночь.

Но на душе было смутно, и домой в Россию не тянуло. Напротив, прижавшись к морю, хотелось войти в него по горло и плыть до горизонта, пока каменные объятья берегов не расцепят своей хватки и отчизна не отпустит пленника.

Только безумец сочиняет стихи в такое время! Но Пушкин, милый Сверчок, откликнулся мгновенно. Он прослышал, что Николая Тургенева везут морем в Россию.

Записная книжка безмолвно принимала признания: «На днях грянет гром. Хороша прелюдия для коронационных торжеств! Во вкусе древних, которые начинали праздник жертвами и пролитием крови ближнего!»

До последней минуты Вяземский не верил, что его не схватят. Во время следствия, суда или постфактум. Какая разница? Напрасно Вера Федоровна звала мужа домой, в Москву. Ему все чудилось: вот-вот пришлют нарочного. И тогда… тогда он прыгнет на корабль… успеет, как Тургенев. Только его и видели!

«При первой же возможности вырвусь отсюда. Для меня Россия будет опоганена, окровавлена. В ней душно, нестерпимо. Сколько жертв, и какая железная рука пала на них! Я не ожидал решимости от правительства, надеялся на проблеск цивилизации. Теперь не смогу жить на лобном месте!»

Ожидание суда всегда тягостно. Тем паче – неправого. Положим, присяжные, защитники – роскошь для России. Но последнее слово – звездный час, к которому готовились многие. Следственный комитет собрал показания и предоставил их заключенным на подпись. То был рубеж. После него оставалось только шагнуть на весы, и каждый боялся услышать библейское: «Ты взвешен, измерян и найдет слишком легким». А потому старался, как мог.

«Неужели, прежде чем обмакнуть перо в кровавую чернильницу, вы, судьи, не задумаетесь о праве решать нашу участь? Неужели глас совести не поколеблет ни одну душу?»

Низкий свод камеры можно было задеть головой. А если вытянуть руку, то палец оставлял на влажной, отслаивающейся штукатурке следы. Пиши оправдательную речь или, на худой конец, отмечай абзацы, знаменуя буквой первое слово каждого, чтобы не забыть.

«Каким образом вы, рожденные при Екатерине и воспитанные при Александре, не прониклись духом кротости этих двух царствований? Как можете в мгновение ока отказаться от прежних уроков правосудия и очертя голову ринуться в пропасть преследований и казней? Разве судят нас за дела? Нет, за мнения и мысли. Не общие ли они для всей России?»

Рылеев вытер вспотевший лоб. Нужно отказаться от упреков в адрес суда и перейти к защите. Доказать несостоятельность процесса. Ничего не совершилось – ни цареубийство, ни республика, не за что и преследовать.

«Дело, возникшее при прежнем государе, должно в новое правление утратить свою силу. Его надобно подвергнуть не преследованию, а исследованию, ставя сие главной целью благоразумного венценосца».

Кондраний Федорович ходил по камере, отстукивая ритм, как прежде отбивал его для стихов. Его сухопарая муза любила дидактику.

Однако что-то дергало Рылеева. Отвлекало, не давая по макушку погрузиться в единственное важное занятие. Язвило душу. Завтра или послезавтра будет решена его участь. Бестрепетные люди, занятые только собой, станут кидать в корзину для бумаг человеческие жизни. И только досадовать, что их отрывают от дел неуместными речами.

Возмутиться? Заклеймить? Предать стыду?

Но был, был давний миг, когда и он держал на ладони чужую судьбу. Играл ею. Горячо, азартно, без хладнокровия. Поставил на кон и продулся вчистую.

«Стойте! Выслушайте, поймите! Мы не ожидаем ни расстрелов, ни наград, а только соразмерного наказания, отвечающего не невинности нашей, а интересам государства».

Каким интересам отвечала смерть Чернова? Заключенный погнал от себя навязчивые мысли. Но они возвратились, приняв выгодную для него форму: «Если мне являются призраки, значит, моя совесть жива».

Кузен Константин страдал ранней формой чахотки и вечно покашливал, так что в семье считали: долго не заживется. У него было бледное узкое лицо с синеватыми тенями и трогательная манера брать собеседника за руку, чтобы обратить на себя внимание, потому что говорил он тихо, едва преодолевая смущение.

А вот сестрица – румяная хохотушка – легко пленила приятеля Чернова лейб-гусара Владимира Новосильцева. Мирком бы и за свадебку, но тут, как на грех, встала на дыбы мамаша жениха, рассчитывавшая на лучшую партию. Для пользы дела говорили, будто Черновы – дети бедной вдовы, а Новосильцевы, понятно, аристократы. Но «враги» дружили, и флигель-адъютантство Владимира вполне могло улыбнуться и Константину, чей отец служил генерал-майором в 1-й армии у фельдмаршала Сакена.

Кондратий Федорович помнил, как пришлось нажимать на кузена:

– Да открой же глаза: этот хлыщ тянет со свадьбой. Его подстегнет только вызов! Катя оскорблена. Колебания жениха – сомнения в ее чести.

Чернов взбесился. И вызов послал. Но Владимир дуэли не принял. Умолял подождать, пока он уговорит мать.

– Ей-богу, Костя, для чего ты позволяешь сторонним людям судить наши дела? Я слова не забирал и Катю люблю.

Тут высказался отец. Раз его дочь нехороша для вельмож, то и они, выскочки, нехороши для честных дворян! Отказать Новосильцеву.

Уже наклюнувшаяся дуэль, как рыбешка, соскользнула с крючка. Пришлось возбудить слух, будто Владимир все-таки женится, но под угрозой поединка.

Теперь оскорбился флигель-адъютант.