— Настоящей любви?
— Я знаю леди Карлу, — сказал Тангейзер. — Она не променяла бы свою честь ни на что менее ценное.
Взгляд Орланду блуждал, взволнованный, рассеянный.
— А мой отец? Кто был мой отец?
Тангейзер ждал этого вопроса, он улыбнулся и ответил уклончиво:
— Это тайна леди Карлы, которую она предпочитает не раскрывать никому, это ее право.
Орланду, очевидно, уже разрешил для себя эту загадку.
— Кто-то из рыцарей Религии, да? Такая леди никогда бы… не пожертвовала своей добродетелью ради кого-нибудь ниже рангом.
— Я уверен, она проявила здесь отменный вкус, как и во всем остальном.
— Наверное, это был один из великих рыцарей, который сейчас здесь, в Сент-Эльмо, или в Эль-Борго, да?
При виде восторга Орланду нежданная грусть сжала сердце Тангейзера.
— Я нисколько не сомневаюсь, — сказал он, — что твой отец был в высшей степени необычным человеком.
— Значит, я благородной крови? — спросил Орланду.
— Если хочешь, да, — сказал Тангейзер. — Те, кто гордится этим, ставят благородство крови выше всех остальных достоинств, но лично я считаю: кровь сама по себе мало что значит, на самом деле вообще ничего. Иисус и его ученики были простыми людьми, точно так же, как Парацельс[87] и Леонардо, да и подавляющее большинство гениальных людей разных эпох. Притом немалое число ныне живущих негодяев имеют право зваться благородными. Превосходство, умственное и духовное, если в них воплощается благородство, не течет в наших венах, оно получается из того, как мы проживаем свою жизнь. Но, если отвечать на твой вопрос, я бы сказал: да, ты в полной мере можешь считать себя благородным.
Орланду колебался, словно понимал, что следующая мысль — совершенная глупость, но она мучает его гораздо сильнее остальных. Наконец он выпалил:
— Ты не мой отец?
Тангейзер улыбнулся, он снова был тронут.
— Нет, я не твой отец, но гордился бы, если бы у меня был такой сын. Хотя, если удача на нашей стороне, не исключено, что подобное родство окажется возможным.
Его слова были слишком туманны для мальчика, но Тангейзер не стал ничего пояснять.
— Так почему же он не гордится?
— Кто?
— Мой отец.
— Насколько я понимаю, он не подозревает о твоем существовании. Твоя мать не рассказала ему, оберегая его честь. — Тангейзер видел в его глазах другой невысказанный вопрос и прибавил: — Не думай о леди Карле плохо из-за того, что она оставила тебя. Это было не в ее воле. Могущественные люди не оставили ей выбора, они жестоко наказали ее, когда она была ненамного старше тебя.
Орланду серьезно выслушал его и кивнул.
— Твоя мать проделала далекий путь, подвергалась множеству опасностей, чтобы снова найти тебя. Я знаю, что ты всегда жил в ее сердце.
Орланду заморгал, а Тангейзер подумал: не настал ли момент убедить его покинуть остров? Оглядываясь назад, он понимал, что сглупил, не рассказав мальчику раньше. Если бы он сделал это, может быть, они уже не сидели бы здесь, а плыли бы себе на найденной им фелюке. Но что сокрушаться о пролитом молоке, когда на самом деле они все равно сидят здесь. Пусть мальчик свыкнется с новым знанием и уйдет один.
— Рыцарь или кузнец, каждый сам должен строить свою судьбу, не жалея сил. — Он поднялся. — Кстати, о судьбе: у меня полно работы. Если ты не против, мне пригодился бы помощник.
* * *
Они провели день за починкой и полировкой доспехов, и каждому этот день показался самым счастливым из всех, что они могли вспомнить. На закате Орланду отправился в часовню послушать мессу, причаститься и вознести благодарение за то, что узнал о своих корнях. Тангейзер закончил починку перекрученного нагрудника. Он выпил бренди и задремал на соломенном тюфяке, брошенном на пол. Он очнулся от забытья в слабо освещенной кузнице, все еще, как ему показалось, погруженный в некий эротический сон: Ампаро стояла в тени, глядя на него сверху.
Он потянулся к ступням ног, удачно, как ему показалось, скрыв, что конечности затекли. Когда он оборачивался, то был уверен, что призрак растаял в воздухе. Но когда он снова взглянул на него, оказалось, что призрак еще здесь.
Ампаро была одета в какую-то драную алую накидку с вышитым на ней восьмиконечным крестом. Волосы прилипли к голове, с них капала вода. Именно благодаря воде Тангейзер понял, что это не видение, что она стоит перед ним во плоти. Ее тонкие руки и мускулистые ноги были обнажены, ступни покрыты влажной пылью. Мешковатый грубый балахон обтягивал грудь, и он понял, что под ним больше ничего нет. Он тут же вскочил на ноги. В вырезе накидки виднелись бледные белые ключицы и загорелая длинная шея. В ее глазах отражалось мерцание тлеющих углей, лицо ее было восхитительно и таинственно. Он подумал: интересно, сколько она простояла так, глядя на него, спящего?
Тангейзер оглядел кузницу. Они были одни. Он заглянул ей в лицо, и все вопросы, бессмысленные или те, на которые он знал ответы, забылись раньше, чем он успел произнесли их. Ты переплыла залив? Кто проводил тебя до кузницы? Зачем ты пришла? Она была здесь. Он хотел рассердиться, чтобы отчитать ее, потому что еще одного нахлебника в аду ему только и не хватало, но в душе его была лишь радость. Он провел правой рукой по расстегнутой планке накидки, взял ее за руку.
Ее кожа была прохладной и гладкой, почти сухой. Мышцы под его большим пальцем, упирающимся ей в живот, были тверды. Левой рукой он убрал с ее щеки мокрые пряди, погладил по голове, задержал руку на затылке. Чувство, такое сильное, что даже причиняло ему боль, вырывалось из его груди. Она была не нахлебником, а ангелом, явившимся даровать ему силу выстоять. Ее прикосновение — и все ее существо — было таким нежным, таким прелестным, так сильно отличалось от всего, что окружало его, что все его чувства были сбиты с толку, ноги дрожали, он даже испугался, что сейчас упадет. Ампаро обхватила его руками.
— Положись на меня, — сказала она.
Тангейзер сосредоточился, улыбнулся, притянул ее ближе.
— Ампаро, — произнес он.
Ее губы раскрылись, он приблизил свое лицо к ее лицу, поцеловал ее, прижал к себе еще крепче, словно готов был вжать ее тело в свое, если бы мог. Он чувствовал, как ее пальцы вцепляются ему в рубаху, словно она желала того же самого, Тангейзер ощущал, как его борода колет ей кожу, чувствовал свою руку на ее талии, чувствовал, как его член упирается ей в живот. Она подняла колено, обхватила ногой его бедро и прижалась к нему со всей страстью, бесхитростной и неудержимой.
Он оторвал свой рот от ее губ и снова поглядел на нее. Ампаро была изумительна. Она была искренней — всегда и во всем. Он провел руками по ее грудям, под которыми все еще не просохла вода, и его воспоминания о ее прелести померкли, пристыженные, на фоне той красоты, какую они вдвоем воплощали сейчас. Любовь и желание сделались одним, одно подогревало другое, и он стянул с нее красный балахон; он целовал ее соски и гладил напряженную вульву, пока она не задрожала, не вжалась в него и не замурлыкала от удовольствия ему на ухо. В глазах ее было изумление — она была вне себя от счастья. Он развернул ее спиной и наклонил над прохладной поверхностью стальной наковальни, а потом расстегнул штаны и выпустил на свободу член. Она встала на цыпочки; он согнул колени, чтобы войти в нее сзади. Ноги ее оторвались от пола, она вскрикивала «Боже!» при каждом медленном толчке, голова ее откидывалась назад, веки дрожали, крики ее заполняли кузницу, и это продолжалось, пока она не выжала его досуха. Они упали на пол. Тангейзер обнимал ее, гладил по голове. Тело Ампаро сотрясали рыдания.
