Никогда я не слыхал раньше подобной игры. Это были какие-то дикие, нестройные звуки, в которых слышался гнев и отзвук пережитого горя.
Долго стоял я в каком-то оцепенении… Как вдруг моя подруга склонилась ко мне на плечо, лишившись чувств. Я отнес ее домой.
Спустя неделю она окончательно ослабела и сказала мне: «Я бы хотела еще раз услышать игру той цыганки!»
Покинуть больную я не мог и поручил отыскать цыганку своим друзьям. Больная спрашивала каждое утро: «Нашли цыганку?» «Нет»,— отвечал я. Она слабо улыбалась: «Я хочу еще раз услышать ее, и до тех пор не умру!»
На четвертый день она внезапно приподнялась на постели и сказала: «Вот она! Я могу теперь спокойно умирать!»
За стеной нашего садика раздались тихие звуки — играла цыганка. Каким образом узнала больная— о том, что это пришла она?
«Позовите ее в комнату»,— сказала моя бедная подруга.
Я исполнил просьбу умирающей. Цыганка вошла и, не говоря ни слова, заиграла… тихо, чуть слышно…
Бедная моя Эме не сводила с нее глаз и ловила каждый звук. Вруг она привлекла меня к себе, обняла, крепко поцеловала и закрыла глаза. Она умерла.
В этот момент смолкла и музыка.
На этой картине, виконт, я изобразил образ цыганки, и поймите меня, что я не отдам ее ни за какие деньги.
Рассказ Гонтрана, переданный им просто, без всяких прикрас, произвел сильное впечатление на Сперо, но виконт в то время до мелочей подражал отцу и отчасти рисовался своей холодностью и невозмутимостью. Поэтому он сказал самым флегматичным тоном:
— Премиленькая история, сударь, и теперь я охотно дам вам пятьдесят тысяч.
Гонтран был поражен подобным бессердечием и повторил еще раз:
— Эту картину я вам ни за что не продам.
Сперо был тогда недоволен собой, сердился на других, на весь мир.
В какой-то момент, не поверив рассказу художника, он увидел в нем лишь уловку для того, чтобы подороже сбыть картину. Но вскоре понял свою ошибку и на третий день поехал к живописцу.
— Два дня назад я поступил крайне бестактно,— сказал он.— Прошу вас, простите меня.
Гонтран, обладавший добрым сердцем, охотно простил виконта: он ясно видел, что этот гордый юноша не более, чем взрослый ребенок, нуждающийся в опоре, в сочувствии, и полюбил его.
Молодые люди подружились. Гонтран не вызывал виконта на откровенность, зная, что со временем она явится сама собой…
— Мой отец уехал,— сказал Сперо, придвинув Гонт-рану стул и садясь сам.
Зуав подал завтрак.
— Что такое? Когда? — спросил де Собранн.
— Сегодня в ночь.
— Куда же он поехал?
— Не знаю. Он оставил мне коротенькое письмо. Вот и все.
Гонтран не выразил никакого удивления. В этой семье существовали свои порядки… Отец уехал, не простясь с сыном, а сын отнесся к этому вполне равнодушно.
— Итак,— сказал он,— теперь вы свободны и предоставлены самому себе!
— Разве прежде я был в чем-либо стеснен или ограничен? — с грустной улыбкой спросил Сперо.
— Конечно нет! Впрочем, не будем говорить об этом. Я приехал к вам с просьбой.
— Очень рад. Вы знаете, что я весь к вашим услугам.
— Еще одно слово, и вы предложите получить мне из вашей кассы миллиона два-три. Но дело не в том. Я знаю, что вы богаты, и очень богаты, но моя просьба совсем другого рода. Будьте любезны, окажите мне большую услугу.
— Говорите, я вас слушаю.
— Прокатитесь вместе со мной на омнибусе.
— Что такое?
— Не думайте, что я шучу, милый Сперо. Несмотря на ваши миллионы, на всю окружающую вас роскошь, вы несчастливы и вы… страдаете!
— Позвольте…
— Да, вы страдаете, потому что никогда не выходили за известные условные границы. Появление на империале омнибуса вы считаете чем-то неслыханным. Скажите откровенно, влезали вы туда когда-нибудь?
— Нет.
— Когда вы хотите отправиться из дому, что вы делаете? Звоните, и через минуту вам подают экипаж. В театре вас ждут в вашей ложе. В обществе все жмут вам руки: вы видите везде улыбки, точно отлитые на заказ, слышите везде одни и те же заученные фразы… И это вы называете жизнью?
— Почему? — перебил его Сперо,— почему вы раньше никогда не говорили со мной об этом?
— Потому, что я выжидал случая. Вы, миллионеры, совсем не знаете жизни, проходите мимо нее и… скучаете.
Сперо молчал. Ему было неприятно, что художник угадал истину.
— Вы говорили о какой-то услуге? — спросил он.
— Прежде всего, позвольте мне чокнуться с вами,— ответил Гонтран, налив два стакана хереса.
Виконт, во всем подражавший отцу, с детства не пил ничего, кроме воды.
В первый раз в жизни он отступил от своих правил и, чокнувшись с художником, выпил стакан вина.
— А теперь,— продолжал де Собранн,— я объясню вам, в чем дело. Во-первых, я должен сообщить одну новость, а во-вторых, я желаю кое-что у вас занять…
— Говорите, милый друг.
— Завтра я даю вечер и бал.
— Вы?
— Да, я.
— В вашей мастерской?
— Да.
— Но по какому случаю?
— Это целая история, но я изложу ее вам в двух словах. Когда я еще учился живописи в Риме, то находился под покровительством одного мецената, графа де Веллини. Теперь он приехал в Париж, и я хочу ввести его в наш кружок. В своей мастерской я устраиваю картинную галерею из произведений моих товарищей… И вот я хотел бы попросить вас, чтобы вы одолжили мне на этот вечер японскую материю и несколько турецких ковров, которых у вас так много.
— Только-то? — с улыбкой спросил Сперо.— Завтра утром я пришлю вам обойщиков, и они в один час все устроят.
— Этого-то именно я и не хочу,— с досадой ответил Гонтран, — обойщики все испортят: разве у них есть вкус? Пойдемте к вам в кладовую и выберем все необходимое. Я свяжу все в узел, взвалю на плечи и унесу домой, там я засучу рукава, возьму молоток и гвозди и все устрою сам.
Виконт в недоумении посмотрел на художника.
— Приходите и вы, голубчик,— добавил Гонтран.— Я буду очень рад.
— Но по вечерам я занят.
— Как вам угодно. Мой адрес вам известен. В числе гостей будут и женщины.
Художник ушел.
Сперо долго смотрел ему вслед — что-то дрогнуло в его душе… Перед молодым человеком открывался новый, до сих пор еще неведомый ему мир!
Гонтран де Собранн вернулся домой и немедленно приступил к делу. Спустя несколько часов квартира художника стала неузнаваемой. Стены комнат покрылись тяжелыми турецкими коврами, китайскими и японскими материями, пестрые цвета которых вполне гармонировали с изящной меблировкой и роскошными коврами, покрывавшими пол.
