По его словам, больше всего он гордился тем, что за три месяца в Индийском океане потопил множество кораблей Антанты общим водоизмещением в четверть миллиона тонн, не тронув и волоска с головы мирных граждан. Я взглянул из-за газеты в окно вагона на объятый ветром и скованный морозом пейзаж и к своему ужасу увидел, что группа из нескольких сотен похожих на скелеты оборванцев — мужчин, женщин и даже маленьких детей — трудится на насыпи под надзором турецких солдат с кнутами. Один мальчик лет четырнадцати бросил кирку, с мольбой протягивая ко мне обмороженные пальцы и указывая на свой рот.
Я быстро выхватил несколько булок из ранца и начал опускать окно, чтобы бросить их мальчику. Но прежде чем я смог это сделать, к нему подошел турецкий часовой, взметнул приклад винтовки и вышиб мозги мальчику с тем же спокойствием, с каким мы бы убили муху, а потом стал пинками подбадривать остальных рабочих. С тяжёлым сердцем я снова сел. Позже я узнал, что эти несчастные создания были армянами, согнанными турками «для их же защиты» во время великой бойни в конце 1914 года, и теперь использовались османским правительством для разных работ по всей Турецкой империи.
Поезд снова покатился, и они остались позади. Затем в купе зашел Кайндель, с посеревшим лицом и непривычно молчаливый. Лишь спустя несколько дней он смог рассказать, как вышел из поезда на той остановке, чтобы немного размять ноги, и увидел армянку, рожавшую в жалком укрытии из одеял с подветренной стороны насыпи. Когда родился ребёнок и перерезали пуповину, отец утопил его в ведре воды — он был слишком добр, чтобы позволить ему жить.
Таков был новый мир, к которому мы приближались — эти голодающие, тифозные призраки, авангард безликих легионов, предвестники жертв века прогресса и рациональности; предшественники десятков миллионов безымянных невинных за следующие полвека, которых поработят и сведут в могилу непосильным трудом: рытьем каналов в арктической тундре или строительством железнодорожных путей через джунгли Азии; они станут жертвами смертоносного оружия и даже еще более убийственных идеологий, которые вводили это оружие в действие, или общего приступа ярости, по сравнению с которой волнения на борту «Самбурана» в Джибути выглядят доисторическими. Хотя тогда мы этого и не знали, фон Мюллер, «Эмден» и наши собственные приключения последних шести месяцев были последними судорогами рыцарской эпохи.
Я прибыл в Хиршендорф, чтобы провести месячный отпуск — и меня встретили мрачные новости, что в прошлом августе мой брат Антон пропал без вести в Сербии, после того как двадцать шестой егерский полк был полностью уничтожен во время сражения при Шабаце. Но за месяц мне предстояло решить и другие проблемы.
Первым делом я постарался связаться с Рихардом Зейфертом из Дунайской флотилии. Как я выяснил, «Тисы» больше не существовало. Во время мобилизации корабль присоединился к группе мониторов в Броде-на-Саве и удостоился сомнительной чести сделать первый выстрел этой войны — на сербском пограничном посту возле Кленака, на рассвете двадцать девятого июля. Но последующий ход событий сербской кампании оказался неблагоприятным для Австрии. После двухнедельного жестокого сражения истерзанные ужасающими зверствами с обоих сторон сербы не только выгнали карательную армию генерала Потиорека, но и сами пересекли Саву и вторглись в Венгрию.
«Тиса» и несколько кораблей поменьше оказались отрезанными в рукаве реки выше Шабаца, и в конце концов их взорвали свои же экипажи, чтобы избежать захвата. Зейферта перевели на другой монитор, так что моё письмо дошло до него только в середине 1915 года. Он ответил, что в день моего исчезновения в Нойградитце разразился страшный скандал, пани Божена уехала в Польшу — к счастью, только с синяком под глазом, а Грбич начал бракоразводный процесс на основании ее постоянных измен. Как оказалось, он мог бы и не трудиться.
Прошло всего несколько недель с начала войны, когда венгерские власти в Банате с отвратительным удовольствием взялись сводить счёты с местным сербским населением. Гонведскому полку перед отправкой на сербский фронт из Сегеда торжественно вручили тысячу метров верёвки с указанием её не возвращать. Ее и не вернули, напротив, уже через неделю полк послал телеграмму с просьбой прислать ещё тысячу метров. Как владелец фабрики, Грбич был очевидной мишенью, и когда сербские армии пробивались через Дунай в южную Венгрию в последние дни августа 1914 года, они нашли его тело висящим на дубе на окраине Нойградитца, вместе с несколькими десятками других жертв скорого военно-полевого суда.
Что до Зейферта, он тоже не пережил войну. В 1918 году его вместе с отрядом моряков направили на Украину, чтобы восстановить порядок в той разорённой стране. Нужно отметить, что не из-за беспокойства за её жителей, а чтобы обезопасить железные дороги и реки, вывезти украинскую пшеницу из страны и накормить голодающие австрийские города. Его убили в перестрелке с партизанами около Херсона в августе 1918 года: печальная потеря многообещающей юной жизни.
Я не знал, что стало с пани Боженой. Люди, с которыми я разговаривал в последующие годы, сказали, что помнят Божену-Карпинску, певшую в провинциальном оперном театре в Лемберге — тогда польском Львове — в начале 20-х, но потом след её теряется. Мы с ней ровесники, так что в 1939 году, когда начался кошмар в Польше, ей исполнилось пятьдесят три.
Надеюсь, к тому времени она умерла: Львов находился в советской зоне оккупации по пакту Молотова-Риббентропа, а зрелый возраст — не лучшее время для женщины, чтобы отправиться в трёхнедельное путешествие в Сибирь в промерзшей скотовозке или выносить ужасы трудового лагеря НКВД. Но что бы с ней ни произошло, её неукротимый дух выживет.
В 1968 году или около того одним воскресным утром я забирал наручные часы после ремонта из ювелирного магазина на лондонской станции Илинг-бродвей. Я услышал звон дверного колокольчика, обернулся, и тут кровь внезапно отхлынула с лица. Это была она, пани Божена — точно такая же, какой я её знал, только носила она одну из тех мини-юбок, столь популярных в те дни (стиль, который, должен сказать, не выставлял её мускулистые ноги в лучшем свете), и пару солнцезащитных очков размером с корабельные иллюминаторы, поднятых на великолепную гриву золотых волос. У неё было отчётливо мрачное выражение лица, а сопровождал её запуганного вида молодой англичанин на полголовы ниже. Оказалось, они пришли выбрать обручальное кольцо — и самое дешёвое, на которое она согласилась, стоило в четыре раза дороже, чем готов был заплатить жених.
Когда я уходил, то услышал её голос:
