Карла видела канонаду и отметила про себя, что снаряды горят. Поняв, что летящие снаряды являются горящими человеческими головами — зрелище, которое в обычной жизни она признала бы невероятным, в которое отказалась бы поверить, — она поймала себя на том, что испытывает отвращение, но не изумление.
Жестокость и уродство сделались теперь обычными составляющими жизни. Если Карлу и беспокоило осознание этого факта, то только потому, что она никогда не жила более полной жизнью, чем теперь. Война сжала ее вселенную до круга забот о других людях, и ее жизнь никогда еще не была более значимой. Хотя ее значимость она не смогла бы описать словами. Она была свободна от упоения собственными мелкими горестями и жалобами. Она поняла наконец, что жизнь — ценная вещь, ценнее всего остального. Гнев и честь были тщетны, точно так же, как победа или поражение. В мире ненависти и скорби она решила не испытывать ни того ни другого. Да будет так. Иисус живет в ее сердце, Он любит ее. Это было все, что ей требовалось знать.
Карла наблюдала за чудовищной бомбардировкой, пока шла из госпиталя в оберж. Отец Лазаро одолжил ей пинцет и скальпель, чтобы снять швы с лица Борса. Последнего она встретила на улице, куда он вывалился, услышав новость о представлении. Он был просто счастлив, когда увидел второй залп, на самом деле он даже вопил от радости, и из опасения пропустить третий залп Борс потребовал вынести стул прямо на улицу, чтобы она могла работать снаружи. Поскольку света на улице было больше, а ей предстояла тонкая работа, Карла не стала возражать.
Швы были скрыты в толстой коросте, которая прорезала лицо Борса коричневой шершавой диагональю. Симметричность, с какой хирург восстановил лицо, была поразительна: по собственному признанию Борса, он не променял бы этот шрам даже на кольцо с рубином. Принявшись снимать швы, Карла сумела перерезать овечьи жилы, но, чтобы вытянуть их, требовалось больше силы, чем ей хотелось бы применить. После нескольких неудачных попыток Борс сказал:
— Дергай как следует.
Она дернула, и первый стежок выскользнул наружу. Борс почти не поморщился.
— Вчера пять мальтийских пловцов вернулись из форта Сент-Эльмо, — сказал он.
Карла выдернула второй стежок. Ее надежды на спасение Матиаса и Орланду, так же как и чувство вины, что они могли погибнуть из-за нее, — все это таилось в самом далеком уголке сердца, который она предпочитала не навещать, во всяком случае сейчас.
— Я переговорил с тремя из них, — продолжал Борс, несколько задетый тем, что она не выказывает особенного интереса. — Никто из них ничего не знает о Матиасе и о твоем сыне. Но и никто из них не видел их мертвыми.
— Значит, остается надежда, — признала она. — Мы будем молиться за их спасение.
— Если и существует в мире человек, который сумел бы выбраться живым из той кровавой бани, то этот человек — Матиас. Он настоящая лиса. Однако девушка принимает все близко к сердцу, — добавил Борс.
Карла кивнула. Ампаро пребывала в смятении. В некоторых своих проявлениях она снова сделалась тем диким сердитым существом, каким Карла нашла ее в лесу, — колючим, порывистым, потерявшим Бога. Карла убедила отца Лазаро позволить Ампаро работать в его аптекарском саду. Она надеялась, что теперь сумеет уговорить и Ампаро.
— Ты знаешь, что она его навещала? — спросил Борс. — Ай!
Струйка крови потекла по его щеке, потому что у Карлы сорвался скальпель. Она переспросила:
— Ампаро была в Сент-Эльмо?
— Переплыла ночью залив в чем мать родила, — подтвердил Борс. — Должен признать, что из множества удивительных событий, свидетелем которых я стал, приехав сюда, это было самым удивительным.
Карла представила, как Матиас и Ампаро занимаются любовью. Внутри ее что-то дрогнуло, несмотря на все ее самые благородные намерения. И, словно чтобы еще больше насытить змею ревности, низ живота сжало вожделение. Она почувствовала, как румянец заливает щеки. Значит, она была не настолько полна милости Божьей, как ей хотелось бы думать. Она хотела прикусить язык, но не успела.
— И ты ее не остановил? — спросила она.
Борс уставился на нее. Он был человек, который не стесняется радоваться виду горящих человеческих голов, летящих по небу. Задавать такому человеку вопрос — это означало получить в ответ правду в самой неприкрытой ее форме. Интересно, заметен ли румянец на ее щеках?
Борс ответил:
— Подобную новость тебе сложно принять. Я понимаю. Но у нас отличные шансы всем вместе умереть на этой скале, и с каждым днем они все увеличиваются. Так у кого хватит духу встать на пути такого прекрасного и удивительного романа?
— Я и не встаю у них на пути, — сказала Карла.
Борс улыбнулся с большой теплотой.
— И это делает тебе честь. Как бы то ни было, Матиас буквально разрывается между двумя своими Любовями. Так что, между нами, игра еще не окончена.
Волнение, мучение — надежды, которые, как она думала, покинули ее, — вернулись мгновенно. Она не хотела состязаться с Ампаро. Она и не станет. Однако же она хотела Матиаса.
— Ты правда веришь, что он жив? — спросила она.
— Даже если бы мне пришлось биться об заклад одному против всех, — сказал Борс, — я бы все равно поставил на это деньги.
Пушки на стене крепости грохнули, и Борс вскочил на ноги, чтобы поглядеть на дымящиеся черепа. Он в восхищении помотал головой, затем сел обратно на стул и поднял обрывок жилы от шва.
— Должен предупредить, — сказал он, — у этой медали есть и черная сторона. Если Матиас и твой мальчик еще живы, они сейчас в руках мусульманских дьяволов.
* * *
Четверг, 5 июля 1565 года
Берег — Калькаракские ворота — совет старейшин
Ампаро ночевала на берегу под звездами. Шум моря успокаивал ее. Этот шум навевал на нее сны о кузнице Тангейзера — о его руках и губах на ее теле, о его дыхании у нее на щеке, о том, как он стонал от наслаждения, — точно так же, как и благоуханный жар ночи и прохладные камни, на которых она лежала.
Днями она ухаживала за лекарственными растениями в саду Лазаро и нашла уголок, где росли дикие розы. Их бутоны вместе с цветками шалфея, мирта и шандры Лазаро использовал для приготовления одной из своих замысловатых мазей. Ампаро, как могла, избегала общества людей. Она проводила много часов, ухаживая за Бураком, выезжала его, неоседланного, по кругу и успокаивала, когда он пугался пушечных выстрелов. Все эти дни она разговаривала в основном с золотистым конем Тангейзера, и не было для нее собеседника более деликатного и приятного, чем он.
