У подножья скалы несколько мгновений длилась отчаянная борьба. Толпа рабов поредела. Они побрели, шатаясь и вытирая о лохмотья руки. На камнях лежали истерзанные трупы бородачей–надсмотрщиков, вчерашних «властелинов жизни и дыхания» рабов.
Откуда–то снизу прозвенел тонкий крик:
— Братья… скорее, помогите!
Те, кто был посильнее, захватив оружие перебитой стражи, подбежали к краю обрыва. Они увидели пастуха Санджара, который, прыгая по плоским уступам склона горы, пытался догнать всадника, скакавшего во весь опор по высохшему руслу горного потока.
Пастух сделал еще один головоломный прыжок, остановился и прицелился. Осужденные замерли, ожидая выстрела.
Но выстрела не последовало. Второпях Санджар забыл зарядить винтовку. Пока он возился с затвором и патронами, всадник успел ускакать далеко.
Пастух выстрелил два раза. Звонкое эхо ответило в далеких горах.
Санджар взмахнул винтовкой и спрыгнул вниз.
Еще несколько минут рабы видели, как пастух бежал по дну ущелья.
Маленькие фигурки всадника и его настойчивого преследователя расплылись, потонули в красноватом тумане, струйками поднимавшемся над раскаленными каменистыми увалами.
Знатоки пустынных троп и колодцев, неутомимые проводники караванов говорят, будто в великой Урта–Чульской степи, лежащей за медно–красными барханами Кызыл–Кумов, можно набрести на такие места, куда скотоводы и караванщики заглядывают лишь раз в пятнадцать–двадцать лет.
Если во время скитания по великой пустыне кто–нибудь встретит престарелого, умудренного опытом чабана Якши–Мурада Низаметдина Оглы, он непременно услышит странную историю. Где–то у подножия бесплодных гор Джиттым–Тау, а может быть близ урочища Биссек–ты, недалеко от окаменевшего леса он, Якши–Мурад, видел на такыре у старинного завалившегося колодца десятки людских скелетов.
Что это были за люди, куда шли эти путники, зачем — старожилы пустыни точно не знают.
Поздно вечером у костра пастухи расскажут невероятную, повесть о далеких рудниках, принадлежавших эмиру бухарскому, о шахтерах–рабах, которых заставляли рыть глубокие норы в скалах, чтобы добывать драгоценности для эмирской казны.
Те же пастухи добавят, что в дни, когда стены Бухары пали перед красными воинами и народ бухарский выкинул, как шелудивого пса, своего гнусного повелителя, рабы, работавшие на рудниках, также заявили о своем праве на жизнь, истребили стражу и пошли через пустыню к зеленой долине Зеравшана.
Но велика пустыня и нет в ней воды. Грозны и беспощадны пески Кызыл–Кумов…
Медленно разматывается нить повествования.
И слушателю начинает казаться, что чабаны рассказывают не быль, а старую–престарую легенду.
Темнота сжимает кольцо багрового света. Из невидимого стада доносится жалобное блеяние козленка. Свирепый пес поднимает тяжелую голову с обрубленными ушами и настороженно рычит. Но все спокойно, и верный страж снова кладет голову на лапы.
Много голодных, горьких дней и ночей пробирался через море барханов на юг Али–Мардан. В кочевьях и пастушьих становищах его присутствие переносили терпеливо, безропотно. Прямо не говорили, чтобы он уходил, но всем своим видом показывали, что им и самим нечего есть, а не только гостей принимать. В тенистых садах Зеравшанского оазиса Али–Мардан вынужден был пробираться по тропинкам за старыми дувалами, чтобы поменьше попадаться на глаза дехканам. От истощения и усталости пал конь. И Али–Мардан, который совсем еще недавно, отправляясь в соборную мечеть, расположенную в ста шагах от его дома, требовал коня, сейчас брел пешком по пыльным, ухабистым дорогам, проклиная революционеров, небо, солнце, час своего рождения. Дальше и дальше шел он на юг. Он хотел пробраться в Карши или Гузар, а оттуда с помощью верных людей в Гиссарскую долину, где еще, судя по базарным слухам, держался эмир Бухары Алимхан. Но в тяжелые минуты Али–Мардан проклинал и самого эмира.
Над далекими низкими горами медленно струился туман. Первые лучи солнца разлились по степи.
Али–Мардан сидел на краю глубокого оврага в тяжелом раздумье. Что делать, куда идти?
Два дня он шел по Карнапчульской степи, к городу медресе и мактабов — Кассану. Но Кассан был далеко, и Али–Мардан начал думать, что ему пешком не добраться. Заходить же в кишлаки он не решался…
Внезапно на дне оврага послышался топот копыт. Али–Мардан схватился за оружие.
Внизу показалась фигура всадника. Посланец эмира пристально вглядывался. Вдруг на лице его появилась улыбка. Тыльной стороной руки он вытер пот, выступивший на лбу, и громко окликнул:
— Эй, Маруф!
Всадник судорожно вскинул голову кверху. Это был невысокий пожилой человек с реденькой бородкой, с плоским мясистым носом и щелочками–глазками. Одет он был в поношенный халат со значком бухарского чиновника дарго — сборщика налогов. Такой дарго весной и летом объезжал кишлаки и следил за состоянием посевов, за сбором урожая, за молотьбой. Как только заканчивалась уборка хлебов, он немедленно извещал об этом амлякдара — главного сборщика налогов.
— Эй, дарго! — снова закричал Али–Мардан. — Эй, дарго Маруф, поднимись сюда.
На лице всадника отразился испуг. Он неуклюже слез с лошади и, припадая на одну ногу, потащился вверх по склону оврага.
Выбравшись наверх, дарго согнулся и, подбежав к Али–Мардану, приложил подол его халата к своим губам.
— Да будет мир вам, великий бек.
— Маруф, что ты здесь делаешь?
— Достопочтимый, я делаю то, что полагается совершать мне, ничтожному дарго: собираю налоги по закону эмирата…
Али–Мардан поморщился.
— О чем ты говоришь? Разве ты не слышал новости? Или ты потерял последние остатки своего разума, возясь с этими роющимися в грязи крестьянами! Где твоя голова?
Маруф еще ниже склонился перед Али–Марданом, потом быстро выпрямился; губы его искривились хитрой усмешкой. Он туманно сказал:
— Может быть, для великих эмират кончился, но, как вы изволили, ваша милость, правильно сказать, крестьяне глупы. Они все еще думают, что законы священного государства так же несокрушимы, как и большой минарет Бухары.
Али–Мардан усмехнулся.
— Сейчас сбор урожая в разгаре, и ты, конечно, едешь в кишлак, чтобы взять с землепашцев долю, причитающуюся великим?
Дарго в знак согласия приложил руку к животу и снова склонился в поклоне.
— Хорошо. Я буду присутствовать при сборе налога, — сказал Али–Мардан, — и я приказываю тебе взять всю долю, причитающуюся и эмиру, и казию, и аллаху.
