– Она – высокого роста, стройная блондинка…
– Как героиня Вальтера Скотта, не правда ли?
– Как Мальвина Оссиана. Ее большие темно-голубые глаза имеют странный блеск: они то печально сверкают, то действуют так таинственно и магнетически, что волнуют человека и гипнотизируют его.
– У меня дрожь пробежала по спине, – прервала рассказ Армана насмешница Нини Помпадур.
– Эта женщина, – продолжал Арман, – или ангел, или демон. Это мне неизвестно; быть может, она скрывает в сердце страсть, и ее лицо под холодной маской равнодушия не гармонирует с ее душевными волнениями. А быть может, это холодный вампир, поступки которого рассчитаны заранее, и сердце ее бьется так же правильно, как стенные часы? Повторяю: это мне не известно, но я знаю только одно, что я ее люблю… О! Любовь, которую она мне внушила, была для меня каплей, подобной капле кислоты, падающей на металлическую пластинку и понемногу просверливающей в ней отверстие, разрушительное действие которой не прекращается ни на минуту.
Нини Помпадур, услышав последние слова, поднесла руку ко лбу и сделала жест, который можно было истолковать таким образом:
«Решительно, этот мальчик теряет разум».
– Дорогая моя, – сказал Арман, понявший ее движение, – вы, может быть, правы – я сумасшедший… но сумасшествие, имеющее источником любовь, так печально, что смеяться над ним, как это делаете вы, бесчеловечно.
– Простите! – пробормотала Нини Помпадур. – Я думаю, что вы шутите. Вы говорите обиняками, загадками, которые, согласитесь, до некоторой степени могут возбудить в нас сомнение.
– Действительно, – сказал Мориц, – если ты хочешь, чтобы к твоей любви относились с почтением, расскажи нам о ней откровенно и толково.
Арман, казалось, все еще колебался; в нем происходила борьба. Тайный голос, по-видимому, говорил ему: «Молчи!». Другой же побуждал его рассказать все.
Сердца, разбитые, долгое время замкнутые в себе, иногда чувствуют потребность поделиться своею тайной.
– Ну, хорошо! – вскричал вдруг молодой человек, протягивая свой стакан к Фульмен. – Если вы уже так желаете знать мои страдания, то я расскажу вам, как я встретился с «Дамой в черной перчатке».
Фульмен и Мориц Стефан торжествующе переглянулись.
На лицах некоторых гостей выразилось живейшее любопытство, о котором можно было судить по перешептываниям и по бросаемым на Армана взглядам. Молодой человек был бледен, лицо его нервно подергивалось, и все говорило, что им овладело непреодолимое желание откровенно высказаться, являющееся следствием опьянения. Фульмен, сжигаемая нетерпением и беспокойством, пожирала его глазами. Она хотела узнать все. Голландский банкир, которого Мальвина увлекла на диван, мало обращал внимания на происходившее вокруг него. Двое других молодых людей, уже охмелевших, слушали шутки Нини Помпадур, которая отошла от стола и небрежно развалилась на оттоманке в будуаре.
Итак, с Арманом остались только Фульмен, красивая блондинка, которую звали Женни, игравшая роль простушек в водевилях, и трое мужчин, из которых один был Мориц Стефан, нескромный и любопытный журналист, открывавший тайные мысли и возбуждавший общественные страсти.
– Послушаем твою историю, друг Арман! – сказал Мориц. – Закури сигару и начинай свою исповедь; мы хотим знать все!
– Вы узнаете все! – Арман откинулся на спинку стула и, приняв позу рассказчика, начал повествование, которое было выслушано очень внимательно. Он сообщил следующее:
– В прошлом году я был в Италии. Нас там было двое друзей, Альберт и я. Альберт – красивый живописец, которого все вы знаете и который, несмотря на молодость, приобрел уже известность. Мы путешествовали так, как вообще путешествуют влюбленные и артисты. Альберт набрасывал пейзажи, а я заполнял заметками свою записную книжку. Мы путешествовали то пешком с котомкой за спиной, то в наемной коляске, ночуя сегодня здесь, а завтра там. Однажды ночью мы переправлялись через Апеннины в самой пустынной и дикой части их. Ночь уже спустилась; луна сквозила из-за облаков, отбрасывая фантастические тени от деревьев и скал, которые нас окружали. Глубокая тишина царила вокруг, нарушаемая время от времени криком ночной птицы и монотонным свиристеньем кузнечика. Альберт насвистывал какой-то мотив из оперы и осторожно пробирался вперед. Что касается меня, то я был погружен в мечты, и в глубине моей души таилась какая-то непонятная грусть, служившая предвестником несчастья.
«Знаешь ли, – сказал мне вдруг Альберт, – здесь очень легко нас могут убить и ограбить, и никто не придет к нам на помощь».
«Но как бы ни было трагично приключение, оно не может произойти сразу».
«Я это прекрасно знаю», – ответил он.
Я поправлял ружье, которое нес на плече. Не успел я этого сделать, как отдаленный грохот от нескольких выстрелов долетел до нас.
Мы остановились. Пальба продолжалась и, по-видимому, все приближалась.
«Ого! – вскричал Альберт. – Настоящая взводная пальба».
«Должно быть, – заметил я, – убивают какого-нибудь путешественника, или же панские драгуны напали на притон бандитов».
«Дорогой мой, – философски сказал мне Альберт, – стреляют так далеко, что мы не можем оказать никакой помощи наиболее слабой стороне, а поэтому нам остается спокойно продолжать свой путь и добраться до ближайшей деревни, которая, если данные нам сведения верны, отсюда недалеко»
В этом эгоистическом рассуждении была доля благоразумия. Однако я с трудом согласился на его предложение. Выстрелы, которые мы слышали и которые вскоре сменила ночная тишина, носили для меня печальный отзвук: мне казалось, что погибали дорогие для меня существа. Но Альберт увлек меня за собой.
«Твое рыцарство, – сказал он, – бессмысленно. Положим, наши два карабина принесут некоторую помощь, но кто сказал тебе, что мы найдем жертвы или их убийц? Уже все замолкло, настала ночь… Самое разумное – это отыскать кров и позаботиться о собственном самосохранении».
Итак, мы продолжали путь и через час без приключений и неожиданных встреч добрались до маленькой гостиницы, стоявшей уединенно у самой дороги.
Старуха, настоящая дуэнья из комической оперы, отперла нам дверь; ее сопровождал молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, одетый в живописный костюм крестьян Понтинских болот. Она посмотрела на нас сначала с недоверием, но, когда мы ей показали золотую монету, решила впустить нас.
«Извините меня, добрые господа, – сказала она нам на исковерканном итальянском языке, – но в такие времена, как теперь, можно быть немного и недоверчивой. Не проходит дня, чтобы шайка разбойника Джакомо не напроказничала».
