— Вышли оба и тихонько огляделись, — почти неслышно шепнул он, — может, померещилось, но показалось, что крутится какой-то возле телеги.
Удалых и Перегудов поднялись и вышли из кабака. Цезарь крикнул половому, чтобы тот принес чаю. Когда три стакана появились на столе, он, оглянувшись, незаметно достал пузырек, откупорил деревянную затычку и щедро плеснул в два стакана бесцветной жидкости. Пустой пузырек сунул в карман и быстро, обжигаясь, выпил чай из своего стакана. Когда Удалых и Перегудов вернулись и шепнули, что никого подозрительного возле кабака нет, а телега стоит пустая, потому как у нее колесо сломано, Цезарь успокоенно покивал головой и приказал:
— Водку больше не пейте, дело сегодня серьезное предстоит, чай вот хлебайте. Я выйду до ветру, а вы меня ждите.
Но вышел не сразу, посидел еще, подождал, когда Удалых и Перегудов отхлебнут чаю, и лишь после этого спокойным и неторопливым шагом покинул заведение Ваньки Елкина.
Вечером, при закатном солнце, на Белоярск просыпался мелкий и короткий дождик. Малосильный, он даже пыль не смог прибить, и неожиданно поднявшийся ветер, налетая злыми, тугими порывами, взметывал над улицами и переулками серые крутящиеся облака, входил в раж и буйствовал в полный размах и силу. Обламывал ветки с деревьев, сдирал подгнившие доски со старых крыш, сорвал у какой-то хозяйки сохнувшее белье с веревки и трепал в воздухе рубаху и подштанники, не давая им упасть на землю.
Быстро потемнело, будто разом навалилась глухая полночь.
Агапов неторопливо подъехал на своей коляске к окну, прищурился, пытаясь разглядеть, что творится на улице, и тихонько присвистнул:
— Ночка-то, как по заказу будет, в самый раз для разбойных дел. Слышишь меня, Захар Евграфыч?
— Слышу. Ты дальше рассказывай, что после было?
— А после ничего и не было. Полюбовался на мертвяков, оба синие, как утопленники, лежат и не дышат. Удалых не при мундире оказался, в простенькое нарядился, мужик и мужик. И Перегудов в такой же одежке, бородищу, правда, отпустил, сразу и не признаешь. Ну и лежат на полу, смирные, отбегались… А сидели они за столом втроем, третий-то вышел из кабака, вроде как по нужде, и больше уж не вернулся. А эти чайку похлебали, захрипели, и пузыри изо рта полезли… Третий-то, как мне думается, Цезарь и был. Следы он заметает. Один, как волк, желает остаться, так ему сподручней. Вот я и мыслю: не обманывает твоя девица, сюда он явится, никакой другой дороги ему нету. Захватит Ксению Евграфовну, и будешь ты исполнять, чего он скажет. Умный, сволочуга, верно рассчитал…
— Значит, говоришь, появится, никуда не денется?
— Появится, Захар Евграфыч, поверь старику, я маленько людишек понимать научился, — Агапов отъехал от окна к столу, сложил руки на коленях и безвольно опустил голову — приморился. Не те уже годики, чтобы вот так, без ума по городу мотаться.
А помотаться ему сегодня пришлось изрядно. Явился человек от Дубовых и передал, что хозяева ночлежки срочно просят Агапова приехать. Он все дела бросил, помчался. Дубовы и сообщили, что у Ваньки Елкина двух человек отравили; может, Агапыч и признает кого из них, если такая надобность имеется. Хитрые, себе на уме, братья больше ничего не сказали, но Агапов их сразу понял: имеется интерес — езжай, погляди, а если интереса такого нет, тогда домой отправляйся, чай пить. От Дубовых кинулся Агапов прямиком в кабак Ваньки Елкина, где и признал в покойниках Удалых и Перегудова.
Вернулся, доложил Захару Евграфовичу, а у того, оказывается, своя новость имелась.
Они еще посидели молча, и Захар Евграфович поднялся. Вышел из каморки Агапова, и тот украдкой перекрестил его вослед, а затем той же самой рукой вытер насухо морщинистую щеку, на которую сбежала нечаянно старческая слеза.
Ехал на ярмарку ухарь купец…
Нет, не пелось сегодня старому Агапову. Он поерзал в своей коляске, устраиваясь удобней, и приготовился ждать — сколько угодно, хоть до второго пришествия.
Ветер не утихал. С прежним свистом и гулом пластался над Белоярском, и даже в доме Луканина, за толстыми стенами кирпичной кладки, слышно было его буйство. Никто в эту ночь в доме не спал, он стоял, погрузившись в темноту, словно неведомый корабль, покинутый матросами и пассажирами. Тяжелая входная дверь была открыта.
За время долгого ожидания глаза в темноте обвыклись, и Захар Евграфович сразу же различил, что через дверь неслышно, как тень, кто-то проскользнул; замер, остановившись, и двинулся дальше, так же неслышно, направляясь к лестнице, которая вела на второй этаж. Осторожно ступил на первую ступеньку, стал подниматься. Шел верно — комнатка-келья Ксении Евграфовны была на втором этаже. И как только ночной гость на этот этаж поднялся, внизу стукнула дверь, которую один из луканинских работников наглухо запер, в разных концах коридора чиркнули спички, вспыхнули, разгораясь все ярче, фонари, и Цезарь, кинувшись назад, налетел прямиком на Захара Евграфовича, который заступил ему дорогу. Не раздумывая, Захар Евграфович выстрелил из револьвера, целясь Цезарю в ногу. Тот на бегу рухнул на пол, извиваясь от боли, но и в этом положении пытался, вскинув руку, взвести курок револьвера, чтобы выстрелить. Не успел. Навалились подоспевшие луканинские работники, вышибли из руки револьвер, скрутили Цезаря и поволокли вниз по лестнице, пятная ступеньки разводами темной крови.
Захар Евграфович спускался следом, стараясь не наступать на кровяные пятна. Спустившись, коротко приказал:
— В каморку его, к Агапову. И тряпки прихватите, ногу перевязать.
Когда Цезаря утащили, он вышел на крыльцо и остановился под ветром, даже не ощущая его. Руки вздрагивали. Гулко бухало в груди сердце, а дыхание обрывалось, как после долгого бега. И еще он ощущал в себе тупую пустоту, никаких чувств не испытывал: ни радости, ни злорадства, ни удовольствия, ни ненависти — ничего, кроме пугающей пустоты. Перегорел, один пепел остался, а пепел, как известно, заново не вспыхивает.
В каморке Агапова луканинские работники перетянули жгутом простреленную ногу Цезаря, чистыми тряпицами перебинтовали рану, а заодно, для полного набора, связали руки. Посадили на лавке, как раз в угол, чтобы он не завалился на сторону, и отошли, безмолвно поглядывая на хозяина — что дальше делать? Кивком головы он показал им на дверь. Работники вышли, в каморке стало хорошо слышно, как в стены и в окна бьется ветер. Агапов тронул свою коляску, подкатился ближе к Цезарю, долго его разглядывал, а когда разглядел, спросил сочувственным голоском:
— Что, сизый голубь, отлетался?
