— Какую роль играл Цезарь?
— О, Цезарь свое славное имя почти оправдал. Он ведь не только лагерь построил и людей собрал, он еще повсюду расставил своих человечков, нам еще выяснить предстоит — кто они? Цезарь со своим горбатым расстригой прекрасно знали обо всем, что происходило в Белоярске. Но самое главное заключается в том, что они раскусили своих хозяев и решили их надуть — чисто по-русски.
— Не понимаю. Каким образом?
— Догадались, какая им уготована роль. Догадались, что после отъезда иностранцев о них станет известно и что против них двинут войска. Воевать они не собирались, и план у них был следующий. Не выпуская иностранцев с парохода, сделав их своеобразным щитом, посетить два-три прииска, коротким налетом забрать золото, а затем сойти в глухом месте на берег и распрощаться с иностранцами — плывите, господа почтенные, куда вам заблагорассудится. А сами бы отправились искать новую благодатную долину — опыт-то у них уже имелся.
— Лихо, — только и сказал Окороков. Помолчал и спросил:
— И куда теперь пойдут эти бумаги?
— Сие, как понимаете, мне неведомо. Предполагаю, что отправят копии по ведомству иностранных дел, и ни одна шавка за границей не тявкнет. А мы господина Коллиса и его друзей-товарищей с великими почестями проводим из Белоярска, напишем во всех наших газетах о рыцарях науки хвалебные оды и… и будем ждать очередной пакости. На этом они не успокоятся, слишком сладкий пирог лежит в Сибири. Очень им хочется до этого пирога дорваться, очень…
— Да, свою работу, Нина Дмитриевна, вы лучше меня выполнили. Цезаря-то я упустил…
— Ничем утешить не могу, господин исправник. За Цезаря вы не передо мной и в другом месте отвечать будете. Увы!
Она развела пухлыми ручками и замолчала.
— Отвечу, — согласился Окороков и понурил голову.
Если бы услышал их кто-нибудь сейчас из знакомых белоярцев, невольно бы поразился. Как говорят между собой муж и жена? Ведь говорят они, как два казенных человека, занятых только служебными делами. Да что за отношения у них? И было бы это удивление вполне уместным. Но суть заключалась в том, что не являлись они мужем и женой, а значились в секретных списках департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи особо тайными и особо ценными агентами, которые подчинялись только Александру Васильевичу. В его скромном до аскетичности кабинете они впервые друг друга и увидели. Бухнуло тогда сердце в широкой груди Окорокова, ворохнулось неведомое до сих пор сладкое чувство, и он испуганно отвел взгляд в сторону. Всего лишь секунды длилось это замешательство, но от Александра Васильевича оно не укрылось, и долгую, обстоятельную инструкцию своим агентам он закончил строгими словами:
— На людях вы должны иметь вид идеальных любящих супругов, а в реальности… В реальности вы — оловянные солдатики. Понимаете меня? Оловянные солдатики! Понимаете? Не слышу ответа!
— Да, — одним коротким словом, но вразнобой ответили ему Окороков и Нина Дмитриевна.
И за все время пребывания в Белоярске они не нарушили суровую инструкцию Александра Васильевича ни словом, ни жестом, ни действием. Понимали, что не должно и не может быть между ними личных отношений, которые могут оказаться досадной обузой в критический момент, когда вспыхнет жалость к близкому тебе человеку и бросишься ему безрассудно на помощь, забыв о главном — о своем задании. И будет оно бездарно провалено. Все они знали, все понимали и выполняли неукоснительно. Но когда Окороков вернулся от Кедрового кряжа и когда Нина Дмитриевна увидела его живым и невредимым, она не сдержалась: приникла к нему, едва он вошел в каюту, и даже, кажется, всхлипнула, но сразу же и отпрянула. Отвернулась и сухо потребовала доклада. И ничего, казалось бы, внешне не изменилось после этого, кроме одного: когда они оказывались наедине и речь не шла о служебном деле, Окороков смотрел на Нину Дмитриевну долгим, тоскливым взглядом, который был красноречивей любых слов.
Именно так, подняв голову, он сейчас на нее и посмотрел.
— Не надо, господин исправник, — нахмурилась Нина Дмитриевна, и между тонкими дугами выгнутых бровей залегла прямая морщинка, — ты сам знаешь… Мы люди подневольные, государевы мы с тобой люди. Забыл?
Да нет, ничего он не забыл. Окороков снова низко опустил голову.
В это время раздался стук в дверь каюты, и Иван Степанович, не скрывая радости в голосе, доложил:
— Ветер-то стихает. Дальше какие распоряжения будут?
— Домой, Иван Степанович, домой, голубчик! — весело отозвалась ему Нина Дмитриевна.
И снова в просторном зале сиропитательного приюта было торжественное собрание при большом стечении белоярского общества и при пятерых проворных корреспондентах, которые не отходили от Коллиса, следуя за ним по пятам, как привязанные, желая узнать о приключениях иностранных исследователей как можно больше. Киреев вспотел, не успевая переводить. На все вопросы Коллис отвечал односложно, в подробности не вдавался, и это обстоятельство еще больше раззадоривало корреспондентов, и они наседали еще энергичней. Но тут в зале появился Окороков, все перекинулись к нему, однако исправник был краток до невозможности:
— Я, уважаемые господа, как человек военный, исполнял свой долг. И очень рад, что смог доставить в Белоярск представителей науки в целости и сохранности. Больше мне сказать нечего.
Отстранил от себя огромной ручищей корреспондентов, прошел в передний ряд и сел рядом с Луканиным. Вместо приветствия быстро сказал:
— Захар Евграфович, когда эта канитель закончится, не откажите в любезности, уделите мне время.
— Хорошо, — согласился Захар Евграфович.
Речи оказались долгими и торжественными. Особенно долго и торжественно говорила Нина Дмитриевна, и ей устроили настоящую овацию. Затем были проводы, столь же долгие, и лейтенант Коллис, улучив момент, успел по-русски шепнуть Нине Дмитриевне:
— Мы обязательно вернемся, нам не удалось — внуки вернутся.
— А мы вас обязательно встретим, — очаровательно улыбнулась ему Нина Дмитриевна, — если нам не доведется — наши внуки встретят.
Никто, кроме них двоих, не понял истинного смысла этих слов.
Наконец иностранцы с букетами цветов, которые им трогательно вручили воспитанницы сиропитательного приюта, расселись в экипажи, и длинный обоз весело потянулся через Александровский проспект к Вшивой горке, одолел ее и исчез в бескрайнем пространстве.
— Слава Богу! — Окороков широко перекрестился и обернулся к Луканину: — Прогуляемся, Захар Евграфович?
