А на площади возле депо его достали атаманские пластуны. Подобрались вплотную и закидали ручными гранатами. Тут «Марат» совсем обезумел — дернул опять назад да и уперся нечаянно блиндированной кормой в осветительный столб. Ревел, тужился, столб в дугу согнул — но тут гранаты сделали свое дело, и пулемет у «Товарища» смолк.
Кинулись пластуны к броневику — а внутри пусто.
Тряпки горелые, жар, копоть. Кожаные сиденья кровью забрызганы.
Сбежала команда.
Хотели уж рукой махнуть — да только подошел к одному из атаманских казаков старый еврей, с пейсами. Отозвал в сторонку и сказал тихонько кое-что насчет матросиков из броневика. Так и так, дескать, видел своими глазами: в переулочке они прячутся, в двухэтажном доме, где внизу москательная лавка.
Там их и взяли, на чердаке. Казаки сперва сунулись — их встретили стрельбой из наганов. Но палили матросы недолго. Казаки опять накидали гранат — и тогда чумазые окровавленные черти из блиндированного «Марата» наконец сдались.
Потом расстреляли их, всех четверых. Но сперва, когда вели через площадь, налетели вдруг горожане и едва не отбили. Хотели самосуд устроить, за все, что от этих морячков претерпели. Казаков бранили, кричали им — дескать, что ж вы этакую сволоту, зверей, чекистов — от нас защищаете?!
Но атаман самосуда не признавал, и потому матросов увели, допросили. А уж после поставили у стены — на вполне законном теперь основании. Все чин по чину.
На допросах прояснилось, что броневик имел своей целью перебраться на ту сторону, чтоб расстрелять верховых и конвой. А заодно и своих стрелков прикрыть, дабы могли они вплотную подобраться к насыпи. Только не получилось.
Из зеленого дома тогда Павел Романович направился прямо к вокзалу — уже не спеша, потому что стрельба смолкла, и по радостным лицам горожан было понятно, чья взяла в этой кампании. Толпа на площади собралась изрядная, ликующая. Получился некий гигантский хоровод, в центре которого оказались казаки конвоя. А среди них Павел Романович, к немалому своему удивлению, обнаружил и самого атамана. Встречаться с ним прежде не доводилось, но фотографию Григория Михайловича он как-то раз видел — в «Харбинском вестнике». То, что на литерном поезде прибыл сам атаман, казалось странным. А может, и нет — если вспомнить, какой ценности груз имел литерный.
Среди толпы к атаману протиснулась девушка. Казаки ее не хотели пускать, но она изловчилась, оттолкнула одного, другому стукнула кулачком в грудь. И пробилась. Зашептала что-то, оглядывая толпу.
Павел Романович присмотрелся к ней повнимательнее. Вроде, видел где-то, недавно… И вспомнил: та самая барышня, что час назад ойкала у него за спиной — когда он сажал пули в серую тушу броневика. И барышня его тоже признала. Заговорила атаману на ухо еще оживленней, да еще пальцем показала — прямо на Дохтурова.
Павел Романович подумал: ну вот и все. Решила с перепугу мещаночка, что он и есть главный революционный террорист. И так в своей мысли уверилась, что побежала к самому Григорию Михайловичу ею делиться. Павел Романович оглянулся, прикидывая, как бы ловчей ему вывернуться из толпы, но тут же увидел, что атаман кивнул на него своим нукерам.
Поздно.
Но страхи оказались напрасными. Ничего коса-девица не напутала, а, напротив, в точности изложила. И Павел Романович, совершенно того не желая, тоже стал героем — во всяком случае, в глазах Семина.
Хотя, может, и был в этом некий резон?
…Однако вопрос задан — и на него надобно отвечать. Так чего же просить у атамана за собственное, с позволения сказать, геройство?
Чего именно он хочет, Павел Романович знал очень хорошо. Но как сформулировать столь необычную просьбу? Хоть и обещал атаман исполнить все, что в его силах, однако следует понимать: благие намерения — это одно, а действительность — нечто совершенно иное. И если прямо спросить у атамана насчет его авиации (а именно этим собирался поинтересоваться Павел Романович), то неизвестно еще, каким будет ответ.
Но получилось так, что атаман помог ему сам.
— Я так понимаю: просить денег в награду вы ни за что не станете, — сказал атаман и усмехнулся в смоляной ус. — Что ж, бескорыстие — штука похвальная, но больно неудобная в обыденной жизни. А посему, пока вы размышляете, убедительно прошу вас принять. В знак искреннего расположения, — и выложил на стол пачку ассигнаций. — И еще я распоряжусь выдать вам наградное оружие. От моего имени.
Откровенно говоря, и то и другое пришлось весьма кстати. Все прежде накопленное сгорело еще в «Метрополе». Правда, последние дни тратиться было и не на что, но это, понятно, временно. И карабин страшно неудобен — да и бесполезен теперь. Патронов-то к нему больше нет: расстреляны в поединке с «Товарищем».
Поблагодарив, Дохтуров спрятал деньги в нагрудный карман. Сейчас на нем были военный китель английского образца, галифе и замечательные яловые сапоги — все от щедрот атамана.
— Надеюсь, я вас не разорил, и осталось еще довольно, чтоб рассчитаться с японцами, — пошутил Павел Романович.
Как оказалось, пошутил весьма неудачно.
— Позвольте, — сказал Семин. — Вам, стало быть, известно, какого свойства груз следовал в моих вагонах? Разрешите поинтересоваться — откуда?
Дохтуров мысленно обругал себя за опрометчивую фразу. Но деваться некуда: ситуация такова, что, чем ближе к правде, тем лучше. Пришлось рассказать о путешествии на «Справедливом». И о том, как совершенно случайно (это Павел Романович особенно подчеркнул) ему стало известно о предназначении литерного поезда — из разговора Вербицкого со своим адъютантом.
— Вербицкий — болтун, — с досадой сказал атаман. — Чертов шляхтич. Да еще с гонором. Однако любит его команда. Кабы не это, выгнал бы уже к чертям. Но все равно, прибудет — причешу, как Бог черепаху.
— Не прибудет, — сказал Павел Романович.
— Это еще почему?
Атаман склонился над столом, глаза его сузились.
— Вот что, — сказал он. — Рассказывайте-ка мне все. А то уж больно чудно все складывается.
Пришлось рассказывать.
Пожар в «Метрополе» Павел Романович опустил, равно как фигуры Сопова и генерала Ртищева. К чему покойников поминать? О Гекате тоже умолчал — тут выходило совсем фантастично, рациональному человеку поверить почти невозможно. А Григорий Михайлович Семин был, вне всякого сомнения, очень рациональным человеком. Словом, повествование свелось к увеселительной прогулке на «Самсоне», нападению красных, плену. И побегу, разумеется, тоже.
— Интересно, — заметил атаман, когда Павел Романович умолк.
