— Это меня изумило, монсеньер, ведь в конце концов всей своей добродетелью король обязан лишь вам одному, поскольку его темперамент столь сильно препятствует ей.
— Несомненно, несомненно так, а теперь он как раз готов к тому, чтобы ее утратить.
— Вы полагаете?
— Все говорит об этом: он мало-помалу отдаляется от королевы.
— О, нет, монсеньер, это невозможно! Говорят, королева в положении…
— Это ровным счетом ничего не доказывает, — промолвил кардинал несколько менее благочестиво, чем то пристало бы епископу Фрежюсскому, и несколько менее фривольно, чем это сделал бы кардинал Дюбуа, архиепископ Камбрейский и преемник Фенелона. — Королева может подарить Франции дофина, но не стать от этого возлюбленной своего мужа. Одним словом, я считаю, что у короля достаточно времени, чтобы тратить его попусту: он вот-вот погубит свой брак и себя с ним вместе, по поводу чего мы с вами только что пришли к полному единодушию. И тут я возвращаюсь к уже высказанному мнению. Речь идет не о добре и зле, а лишь о выборе между большим или меньшим злом; вопрос не в том, как уберечь добродетель короля, ибо он преисполнен твердой решимости поскорее с ней расстаться, а в том, как сделать его меньшим грешником, чем он способен стать.
Ришелье возвел глаза к Небесам.
— Вообразите, герцог, каково нам будет, если мы узнаем, что наша бедная королева покинута, если для его величества настанет момент, когда он будет выставлять напоказ перед светом свои любовные интрижки?
— Немыслимо, монсеньер! Немыслимо! При тех высоких принципах, которые он почерпнул у вашего преосвященства…
— Э, герцог, опасность вездесуща, соблазны обступают нас. Они воплощены и в госпоже де Шароле, которая собственноручно подсовывает стишки в карман короля, и в графине Тулузской, которая позволяет его величеству любоваться ею в Рамбуйе, наконец, во всех женщинах, которые, стоит королю пройти мимо, словно говорят ему: «Взгляните же, государь, перед вами ваши подданные, готовые стать вашими покорными служанками!»
— Он кончит тем, что падет, увы, монсеньер, падет наперекор всему, что могли бы предпринять вы и что готов сделать я.
— Какая ужасающая ответственность ложится на нас, господин герцог, на тех, кто, видя зарождение этой наклонности, окажется способен услужливо стерпеть ее, не сумев положить ей предел и, может статься, сам будет поглощен этим злом.
— Что поделаешь! Что поделаешь!
— О, слабая, робкая совесть! — воскликнул кардинал. — Как же вы шатки и равнодушны в делах добра, как вы, люди, привыкшие орудовать шпагой, плохо умеете отсекать пораженную болезнью часть, чтобы спасти здоровое тело от заражения! А мы, бедные служители Церкви, соприкасаясь со всеми мирскими страстями, не смеем прямо взглянуть им в лицо, мы трепещем перед мнением общества, желающего видеть нас непорочными и святыми, как будто мы не люди. Нам не остается иного средства, кроме совета, иной нестесненной способности, кроме зрения, но когда мы взываем о помощи к людям действия, они бегут с поля боя, прибегая к пагубным увещеваниям чаще, нежели мы обращаемся к целительному злу.
— Но, господин кардинал, — вскричал Ришелье, — я же полон готовности помогать вам, я только за этим и явился сюда! Но только вы, конечно, не можете ожидать от меня такой просветленности, такой одухотворенной искушенности, какими наделены сами. Ведь потребовалось семьдесят зим, господин кардинал, чтобы могла созреть эта мудрость патриарха, которая в один прекрасный день сделает из вас вершителя судеб всей Европы. А я человек молодой, У меня нет ничего, кроме благих намерений и довольно слабого стремления к добру, отчасти сохранившегося во мне наперекор моим дурным привычкам. Я пытаюсь исправиться, убегая от зла, но встречаю его повсюду. Мой дух несовершенен, ему еще неведомо искусство извлекать спасительное противоядие из самого яда. Наставляйте меня, просвещайте меня, используйте меня, я готов верно служить вам — вот и все.
— Так признайте же одно, герцог, — уже гораздо мягче произнес кардинал, — что никакая сила не умерит неистовых желаний короля, если он не познает хотя бы видимость их утоления.
— Это справедливо, монсеньер, именно видимости.
— И согласитесь, что я недостаточно мирской человек, чтобы провозглашать подобные теории, — это я поручаю вам. Согласитесь также, что, когда у женатого человека есть кое-какие грешки, в которых он может себя упрекнуть, это побуждает его еще больше любить свою супругу.
— Так говорят, и я верю этому, монсеньер. На меня, будь я женат, это бы производило именно такое действие.
— Как будь вы женаты? Сказать по правде, господин герцог, можно подумать, будто вы забыли, что жена у вас есть.
— О, в столь малой степени, монсеньер…
— Однако же речь не о вас.
— Да, речь о короле.
— Что ж! Пусть у короля появится возлюбленная, и тут же у него с королевой все пойдет на лад — согласно вашему суждению…
— Поначалу изложенному вами, монсеньер.
— Вот я и говорю: что ж, пусть у короля появится возлюбленная.
— Да, но любовница — ведь это скандал! — воскликнул Ришелье. — К тому же вы не принимаете в расчет ревность, которая будет сокращать дни этой бедной польской принцессы!
— Стало быть, вы, герцог, считаете невозможным, что король предастся приятному времяпрепровождению втайне от публики?
— Это маловероятно.
— Герцог, королева и сама поймет, ее убедят, что это единственное спасительное для него средство. Значит, нужно, чтобы я сказал вам все? Ну, так вот: я думаю, что королева будет довольна подобным исходом.
— О монсеньер!
— У меня есть причины так полагать. Королева — создание, как нельзя более чуждое всего материального. Спросите у Марешаля, ее врача.
— В таком случае все уладится.
— И на какое-то время мы завоюем полное спокойствие.
— Об этом надо поразмыслить, монсеньер, это стоит труда.
— О да, герцог, да, несомненно!
— Ваше преосвященство уже различало уголок этого будущего?
— Признаться, нет.
— Но в конце концов не обратит же король свой взор на первую встречную?
— Герцог, в этих материях я новичок; если бы я имел честь называться Ришелье, я бы не задавал таких вопросов бедному священнослужителю.
— Но послушайте, монсеньер, я вынужден отступить перед такой ответственностью.
— Лучшее средство, герцог, — это хорошо подготовить людей. Всякий раз когда вы принимали у себя в посольстве агентов, вам же приходилось брать на себя ответственность?
— Конечно, монсеньер.
— Ну вот! И что же вы предпринимали, герцог, чтобы избежать осложнений?
— Обдуманно выбирал агентов.
