Тогда же Пишегрю попросил, чтобы ему передали и отобранный у него портрет, который был ему особенно дорог. Сенеку прислали, и г-н Демаре собирался присоединить к книге портрет, когда кто-то заметил ему, что портрет, отобранный при обыске, должен вместе с другими вещами фигурировать на суде.
Пишегрю передали только книгу, он спросил о портрете. Ему объяснили причину отказа, он счел это плохим знаком.
— Ах, вот как, — сказал он привратнику, — оказывается, г-н Реаль посмеялся надо мной, говоря о Кайене.
И он с нетерпением стал ждать следующего визита г-на Реаля.
Тем временем подоспело дело герцога Энгиенского, г-н Реаль занялся им, и у него не оказалось времени для визита к Пишегрю.
Тогда-то он и принял решение покончить с собой. Сначала он пожаловался на холод; поскольку в его камере была печь, ее затопили. Для растопки принесли небольшую связку сухих дров, чтобы было легче разводить огонь, если он погаснет.
Утром зашли в его камеру и обнаружили его в кровати спокойного, неподвижного.
Его стали будить.
Но он был мертв!
Час спустя после того, как открылось это несчастье, то есть около восьми часов утра, Савари, стоявший в карауле в Тюильри, получил записку от офицера элитной жандармерии, который в этот день командовал охраной Тампля. Он сообщал ему, что только что генерал Пишегрю был найден мертвым в своей кровати, и в Тампле ждут полицию, чтобы запротоколировать это происшествие. Савари тут же переслал записку первому консулу. Бонапарт вызвал его и потребовал подробностей. Поняв, что Савари ничего не знает, Бонапарт воскликнул:
— Так отправляйтесь и выясните! Черт возьми, вот прекрасная смерть для победителя Голландии!
Савари поспешил в Тампль и прибыл туда одновременно с г-ном Реалем, посланным верховным судьей с той же целью — узнать подробности.
Никто еще не входил в камеру, кроме охранника, первым заметившего случившееся. Г-да Реаль и Савари подошли к кровати самоубийцы и опознали его, несмотря на следы удушья на его лице.
Генерал лежал на правом боку, вокруг шеи был наподобие тонкого троса обмотан галстук. По-видимому, он сам обмотал галстук и затянул его как можно туже; затем взял небольшую, сантиметров в пятнадцать, щепку, отломав ее от полена — другие поленья были разбросаны по всей камере, — просунул ее под галстук и стал прокручивать до тех пор, пока не потерял сознание. Голова его упала на подушку, кусок дерева оказался придавленным шеей и помешал галстуку развязаться. Удушье не заставило себя ждать, а рука самоубийцы осталась лежать на шее, касаясь импровизированного рычага удавки[166].
Возле него, на ночном столике, лежала раскрытая книга, как если бы чтение было прервано ненадолго. То был Сенека, посланный ему г-ном Реалем; книга была открыта на той странице, где Сенека говорит: «Тот, кто хочет устроить заговор, прежде всего не должен бояться умереть».
Надо думать, эта глава была последним, что читал Пишегрю; он понял, особенно когда и до него дошел слух о смерти герцога Энгиенского, что у него нет больше надежды на милосердие первого консула, и остается лишь умереть.
Сразу же опросили всех, кто мог дать хоть какие-то разъяснения по поводу столь странной и неожиданной смерти, в которой, конечно же, будут обвинять Бонапарта, — первая мысль, пришедшая в голову Савари.
Сначала он допросил жандарма, дежурившего в коридоре между камерами Жоржа и Пишегрю. Тот не слышал ночью никакого шума, кроме надсадного кашля генерала около часа утра, но он не мог войти, поскольку сам был заперт, и не хотел из-за кашля будить всю тюрьму. Потом Савари допросил жандарма, который дежурил у окна и мог видеть все, что происходит у Пишегрю, но тот ничего не заметил. Г-н Реаль пришел в отчаяние.
— Хотя все совершенно ясно указывает на самоубийство, — говорил он, — будут говорить, вопреки нашим уверениям в обратном, что, не сумев сломить пленника, его задушили.
В самом деле, так и стали говорить, однако совершенно несправедливо. Ведь это убийство могло сильно повредить расследованию дела Моро.
Убивать Пишегрю не было никакого резона: первый консул связывал с ним проекты, которые, останься он жив, послужили бы собственной популярности консула. Бонапарт, не только помиловав Пишегрю как своего бывшего учителя в Бриенне, но и отправив его с почетной миссией в Кайену, смягчил бы дурной эффект, который произвело бы осуждение Моро.
И уж конечно, тогда, когда Бонапарт ощутил всю тяжесть общественного осуждения, свалившегося на него после расправы над герцогом Энгиенским, ему вряд ли хотелось добавить к этому еще и убийство Пишегрю.
— Подумать только, — воскликнул Бонапарт, вновь увидев Реаля, и ударил кулаком по столу, — ведь он просил для колонизации Гвианы всего лишь шесть миллионов негров и столько же миллионов франков!
Если полицией были своевременно приняты все меры в отношении Жоржа Кадудаля и муниципальный полицейский Каньоль получил приказ ждать у подножия Сен-Жерменского холма кабриолет под номером 53, который проедет там между семью и восемью часами; если в семь часов он последовал за этим кабриолетом и заметил, что тот остановился у входа в аллею, примыкающую к маленькой фруктовой лавчонке; если в семь тридцать из аллеи вышли четыре человека, среди которых были Жорж и Ле Ридан, если, наконец, вследствие этих точных указаний Жорж был арестован, — то это произошло благодаря тому, что от Лондона до Парижа и от дня прибытия до пятницы 9 марта его ни на час не выпускал из виду самый сообразительный из агентов гражданина Фуше.
Фуше знал, что Кадудаль — не тот человек, который сдается, не пустив в дело пистолет или кинжал, и потому не хотел подвергать опасности своего драгоценного Лиможца, который мог стать жертвой гнева бретонца. Не дожидаясь ответных действий Кадудаля, Фуше велел арестовать его женатым агентам, вместо того чтобы послать на арест холостяка.
Фуше, дожидавшийся сообщения об аресте Кадудаля у себя в кабинете, получил его около половины десятого вечера.
Он позвал Лиможца, ожидавшего в соседней комнате.
— Вы все слышали, — сказал ему Фуше. — Нам осталось взять только Вильнева и Бюрбана.
— Мы арестуем их, когда вы скажете. Мне известно, где они укрываются.
— У нас еще есть время. Только не упускайте их из виду.
— Разве я упустил Жоржа?
— Нет.
— Могу ли я сказать вам, что есть одна вещь, которую вы сами упускаете из виду?
— Я?
— Да.
— Какую же?
— Деньги Жоржа. Когда мы выехали из Лондона, при нем было больше сотни тысяч франков.
