Прекрасная Олимпия держалась с кардиналом холодно и отчужденно; хорошо изучив мир и людей, она подозревала, что вчерашний перстень он подарил в состоянии опьянения и сегодня под предлогом святой миссии сопровождает ее единственно для того, чтоб вернуть назад свой подарок — например, вынудив ее обратиться с ханжеской просьбой о замене уникальной драгоценности стеблем соломы из яслей новорожденного Иисуса или чем-нибудь столь же бессмысленным, как это недавно произошло после ее гала-концерта в римской вилле у кардинала Сципиона Боргезе. И хотя общественное мнение без ущерба для нее, Олимпии, истолковало событие в лучшем смысле — будто бы замена произошла по ее, Олимпии, собственной инициативе, так что ей была сделана хорошая реклама, но реклама эта, черт бы ее побрал, обошлась немыслимо дорого. Поэтому Прекрасная Олимпия ехала всю дорогу в своей пузатой карете одна, даже не пригласив кардинала пересесть к ней и составить ей компанию, а когда они очутились на палубе галеры, Олимпия, которая уже не могла уединиться, держалась как святая Доротея, предаваясь молитве и размышлению; право, во всей Италии никто даже представить себе не мог, кроме разве ее любимого мужа, известного трубочника Карло Тести, что жизнь ее не так уж легка, а, напротив, очень даже тяжела, и ей, певице Божьей милостью, приходится много трудиться, чтоб сохранить в целости все, что относится к ее ремеслу: славу, голос, безупречную репутацию, легенду о красоте, и держать репертуар на уровне требований времени, а сбережения — в безопасности.
Попутный ветер дул с такой силой, что можно было плыть, не пользуясь веслами. По морю бежали быстрые, но гладкие волны, — направление ветра совпадало с морским течением, потому волны не дробились. Примерно через полчаса быстрого и приятного плаванья они увидели на горизонте тучи птиц и лишь затем — расплывчатое пятно, которое с каждой секундой обретало все более и более четкие очертания, и любезнейший капитан объявил, что это и есть цель пути, гавань острова Монте-Кьяра.
И разумеется, оказалось, что молва, считавшая этот порт таким огромным, что две самые большие гавани мира, Венеция и Генуя, в сравнении с ним выглядят чуть ли не лодочными причалами, хоть по-своему и преувеличена, но не так уж и сильно, ибо корабельная пристань, расположенная на наветренной стороне острова, была и на самом деле столь внушительного размера, что там поместился бы весь флот Англии, в те поры становившейся владычицей морей: это были три огромных, лучеобразно раскинувшихся мола, каждый из которых прикрывала со стороны моря каменная оборонительная башня, а со стороны берега — круглая цитадель. От собственно острова порт отделяла высокая двойная стена, а с юго-западной стороны его защищала циклопическая дамба, по всей длине которой через каждые три шага были проделаны бойницы, так что издали дамба походила на выгнутый хребет крокодила. Под защитой этого искусственного залива стояло на якоре около сорока, а то и больше кораблей разных размеров и типов, от маленьких проворных парусников, прозванных «пинасами», и весельных галер, вроде нашего «Буцентауруса», который как раз доставлял в порт молодого кардинала Джованни Гамбарини и Прекрасную Олимпию, до тысячетонной плавучей крепости под названием «Королевская», что стояла на причале у крайнего левого мола; уместно заметить, что могущественная Англия располагала в то время шестью такими морскими чудищами, которые здесь, в порту Монте-Кьяра, были представлены лишь одним кораблем — носившим имя «Вендетта», то есть «Месть». Так же одиноко, как королевская «Вендетта», выглядела величественная галера «Веритас», что означает «Истина»: это было огромное судно с обычными пятьюдесятью веслами, отличавшимися такими гигантскими размерами и весом, что для работы с каждым требовалось восемь гребцов. На конце дамбы стояла высокая каланча, под названием «Фонарь»; это был маяк, который ночами пронзал тьму бесконечно далеко вокруг, служа ориентиром кораблям в открытом море. Как рассказал Гамбарини любезный капитан, внутри каланчи не было ничего, кроме лестницы в четыреста двадцать ступеней, ведшей к необъятному круглому фонарю, замечательному произведению стекольного искусства, в сорок локтей ширины и пятнадцать локтей высоты; внутри него размещалось тридцать ламп.
Когда судно входило в порт, молодой кардинал, дабы как-то проявить себя в глазах безучастной Прекрасной Олимпии, обратился к любезному капитану с таким суровым замечанием:
— Как мне кажется, ваш хозяин располагает личным военным флотом.
Любезнейший капитан ахнул.
— Военным флотом? Зачем Его Милости, господину графу, самому миролюбивому человеку на свете, военный флот? Может быть, Ваше Преосвященство видит на палубе хоть одного корабля хотя бы одну пушку или боевое ружье?
— Я лицо духовное, и дела военные мне чужды, — проговорил молодой кардинал Джованни Гамбарини. — И все-таки я не настолько удален от мирских дел, чтобы позволить убедить себя, будто огромная галера, которую я вижу вон там, или вот этот трехмачтовый корабль — простые торговые суда. Кроме того, мне известно, что корабельные пушки не должны непременно высовывать свои жерла, целя в окна Господу Богу, — в мирное время их прячут и запирают.
— Познания Вашего Преосвященства в области военного флота, как видно, весьма обширны и глубоки, — ответил любезный капитан, — так что Ваше Преосвященство не может не быть информирован о существовании пиратов, которые так часто нападают на торговые суда, что сегодня ни один торговый корабль не выходит в море без охраны из двух-трех боевых кораблей: я сказал «боевых» кораблей, но не военных, поскольку эти суда служат для охраны, но не для войны. Его Милость господин граф действительно располагает несколькими боевыми кораблями, но чтобы военными — какое там, ни в коем случае! Ни-ни, упаси Господи, даже мысли подобной нет.
Молодой кардинал, побежденный гладкой бойкостью любезного капитана, перевел разговор в область духа, ему близкую:
— А как обстоят у вас дела с верой? — спросил он.
— О, мы все очень набожны, — отвечал любезный капитан. — Вон там, Ваше Преосвященство, у первого мола, как вы изволите видеть, поставлена часовня, куда во время больших гроз наш священник водит процессии верующих и молит Бога смягчить свой гнев.
— Как, у вас есть священник? — удивился молодой кардинал.
— Да, у нас есть священник. Его Милость, господин граф, успевает подумать обо всем, — убежденно ответил любезный капитан, и в его ответе чувствовалось большое, безграничное уважение к таинственному сочинителю изысканных посланий и судовладельцу.
