Дом на Монсанту был выстроен в почти монастырском стиле, три его стороны огораживал пышный сад, четвертая представляла собой протянувшуюся наподобие моста закрытую галерею, замыкающую внутренний двор и образующую широкий сводчатый проход, за которым начинался перелесок, полого спускавшийся к Алькантаре. Этот проход под аркой, преграждающийся на ночь огромными деревянными дверями, оставался днем открытым на зеленую террасу, огороженную балюстрадой из белого мрамора, ослепительно блестевшего сейчас в ярких солнечных лучах. О'Мой имел обыкновение в этом мягком климате завтракать на открытом воздухе, и весь апрель, пока солнце палило еще не слишком сильно, стол накрывали на террасе. Однако сейчас даже ранним утром хотелось укрыться в тени, и завтрак подавали во дворик под решетки с виноградными лозами, поддерживаемыми на португальский манер грубо обработанными гранитными колоннами. Место было восхитительное: прохладное, уединенное, но не закрытое — через широкий сводчатый проем виднелись Тежу и холмы Алентежу.
Спустившись сюда, О'Мой обнаружил в нетерпеливом ожидании свою супругу и ее кузину Сильвию Армитидж, недавно прибывшую из Англии.
— Ты напрасно позволяешь себе опаздывать, — недовольно встретила его леди О'Мой. Частенько заставляя ждать себя, она, как это обычно бывает с эгоистами, раздражалась, когда сталкивалась с необязательностью других.
Если вы посмотрите на ее портрет, написанный Рейберном в прошлом году, который теперь украшает Национальную галерею, или на одну из его многочисленных копий, вы сразу отметите ее неповторимое очарование — светящееся золото волос, совершенные черты лица, безупречно чистая кожа, восхитительная синева глаз, глядящих на вас с выражением детской наивности, все черты ее облика говорили о том, что эта женщина прекрасна не только внешне.
На ней было отличающееся элегантной простотой платье из муслина с цветочным узором, вокруг шеи обвилась легкая белая косынка. На первый взгляд она сейчас казалась ожившим собственным портретом кисти Рейберна. Если бы не сердитое выражение лица…
— Я опоздал из-за мешка с почтой, прибывшего из Визеу, — начал оправдываться сэр Теренс, садясь в кресло, которое подвинул Маллинз, их безмерно важничающий пожилой дворецкий. — Ею занялся Нед, он подойдет попозже.
Леди О'Мой оживилась:
— Есть какие-нибудь письма для меня?
— Кажется, нет, дорогая.
— И ни слова от Дика? — В ее голосе опять слышалось скрытое раздражение. — Как досадно. Ведь он должен знать, что заставляет меня сердиться своим молчанием. Дик такой беспечный, такой невнимательный к чувствам других людей. Придется строго отчитать его в письме.
Генерал-адъютант, заправлявший в этот момент за воротник салфетку, замер: приготовленное объяснение готово было сорваться с его языка, но заключенная в нем ложь вызывала в нем столь сильное отвращение, что он так и не произнес его.
— Я, безусловно, сделаю это, дорогая, — только и сказал он и приступил к завтраку.
— Какие новости из штаб-квартиры? — спросила мисс Армитидж. — Как идут дела?
— Сейчас, после того, как исчезло влияние принципала Созы, гораздо лучше. Коттон сообщает, что разрушение мельниц в долине Мондегу проводится успешно.
Темные задумчивые глаза мисс Армитидж погрустнели.
— Ты знаешь, Теренс, — сказала она, — я не могу не сочувствовать португальцам, сопротивляющимся указам лорда Веллингтона. Они таким бременем ложатся на плечи людей. Их заставляют своими руками разрушать дома и опустошать земли, на которых они трудятся, — что может быть более жестоким?
— Война всегда бывает жестокой, — хмуро ответил О'Мой. — Да хранит бог тех людей, по чьим землям она проходит; разорение часто еще не самое худшее, что она с собой приносит.
— Для чего вообще нужна война? — сказала мисс Армитидж возмущенно. В устах женщины этот в общем-то риторический вопрос прозвучал столь же резонно, сколь и наивно.
О'Мой попытался объяснить необъяснимое, но коль скоро он сам был профессиональным солдатом, то никак не мог принять разумные взгляды своей молодой оппонентки, и между ними завязался горячий спор, к беспредельному огорчению леди О'Мой, принявшейся изучать эстампы с изображениями нарядов, модных теперь в Лондоне, и обдумывать свое платье для бала, который на будущей неделе давал граф Редонду.
Для кузин такая ситуация была весьма характерной, каждая из них воплощала собой один из полюсов женского естества. Женственность мисс Армитидж, в отличие от бросающейся в глаза, даже ослепляющей женственности леди О'Мой, имела скорее духовную, нежели выраженную внешне природу, пожалуй, ее можно было отнести типу «женщина-охотница». Гибкость и стройность ее высокой фигуры подчеркивала изящная амазонка, тот час, который леди О'Мой посвятила совершенствованию своей внешности у зеркала, мисс Армитидж провела в седле. Темные, светящиеся умом живые глаза придавали ее облику неповторимую привлекательность. Она спорила с О'Моем столь аргументированно, что тому пришлось укрыться за общими сентенциями.
— Моя дорогая Сильвия, война наиболее милосердна тогда, когда она наиболее безжалостна, — заявил он, лишний раз продемонстрировав свой ирландский дар к парадоксам. — Дома, в правительстве полно людей, которые рассуждают так же, как ты, и вопрошают, когда же мы отплывем назад в Англию. Эти люди — интеллектуалы, а война относится к тем вещам, что стоят выше понимания интеллектуалов. Не интеллект, а грубый инстинкт и грубая сила помогают человечеству выбираться из кризисов, подобных нынешнему. Поэтому, позволь мне сказать тебе, детка, что правительство, состоящее из интеллектуалов, худшее для нации, занятой войной.
Такой взгляд на вещи совершенно не устраивал мисс Армитидж.
— Но лорд Веллингтон — интеллектуал, — возразила она. — Об этом свидетельствует его деятельность на посту министра по делам Ирландии, а также победы при Вимейру, Порту и Талавере, явившиеся результатом его точного расчета.
Тут леди О'Мой, обнаружив мужа в беде, отложила эстампы и бросила ему в поддержку свою тяжелую артиллерию.
— Сильвия, дорогая, — сказала она, — я просто удивляюсь — ты постоянно ведешь споры о предметах, в которых совершенно не разбираешься.
Мисс Армитидж рассмеялась — ее нелегко было лишить самообладания.
— В которых женщины не разбираются?
— В которых я не разбираюсь, а я, безусловно, женщина.
— Да, но особенная женщина, — пошутила кузина, ласково погладив ее изящную белую руку, выглядывавшую из пены кружев. И леди О'Мой, всегда понимавшая все сказанное буквально, замурлыкав от удовольствия, не без некоторого самодовольства принялась рассуждать о своих достоинствах, время от времени обращаясь за подтверждением своих слов к мужу. О'Мой, любивший ее с благоговением, которое природа заставляет испытывать воистину мужественных представителей сильного пола к хрупким и женственным представительницам слабого, с готовностью, даже истовостью соглашался с ней, показывая, что он и сам в этом искренне убежден. Их беседа была прервана докладом Маллинза о приходе графа Самовала — обстоятельством, несомненно более приятном для леди О'Мой, чем для ее собеседников.
