Война, определенно, скоро кончится. Врангель на последнем издыхании. Но с кем же отстраивать разоренную страну, если едва не половина мужского населения была истреблена, а смена вымирает от голода, холода и болезней?
Поезд тронулся. В последний момент Кольцов увидел еще двух беспризорников, которые буквально вынырнули из-под движущихся колес и степенно зашагали по пристанционному тротуару, заметая землю рваными опорками.
Несмотря на вечернее время, Павел с вокзала вместе с детьми явился прямо в Укрчека. Рабочий день у Гольдмана был в самом разгаре. Услышав рассказ Павла обо всем, что произошло под Мерефой, Исаак Абрамович попросил подать в кабинет чаю и «еще что-нибудь». «Что-нибудь» оказалось домашней колбасой, которой поделился кто-то из сотрудников, имеющих большую родню в окраинной слободке Пески.
Пока дети расправлялись с колбасой и чаем, оглядывая кабинет с его огромным окном и двумя пейзажами в золоченом багете, оставшимися от прежних времен, Гольдман отвел Кольцова в уголок, к сейфовым шкафам.
– Ну, во-первых, тебе нужно срочно отправляться в Москву к Дзержинскому. Я уже послал телеграмму, что ты выезжаешь. В ИНО тебя ждут…
– Ну, а во-вторых? – спросил Кольцов.
– И во-вторых, и в-третьих: я не хочу, чтобы ты мелькал здесь на глазах Данилюка. Опять может закрутиться старая пластинка. В Регистрационном отделе тебя не забыли, и вопрос об отношении к Махно по-прежнему стоит остро. Хотя примирение, кажется, не за горами.
– Ну что ж, возьму детей с собой, – вздохнул Кольцов. – Куда-нибудь пристрою. Старшему-то скоро учиться.
Гольдман покачал головой, как шар прокатил по плечам.
– Плохой план. В Москве сейчас голодно. Родни у тебя там, опять-таки, нет. А если тебя пошлют куда-либо?
Павел задумался.
Управляющий делами скрестил на голове пальцы рук, словно желая придавить ее, как арбуз, и послушать: созрела ли мысль?
– Эх, рановато! – сказал он. – Помню, был у нас разговор с Феликсом Эдмундовичем. Он собирается, как только все чуть утихнет, высвободить часть аппарата и бросить на борьбу с беспризорностью. А то все говорят: Чека, Чека, карательный орган. А мы трудовые, воспитательные коммуны создадим, лучших педагогов пригласим! Тут ко мне как-то приходил один учитель. Из Полтавы. Антон Макаренко, молодой еще, но очень толковый. Он там, в Полтаве, создал что-то вроде колонии для беспризорников. Имени Максима Горького. Мол, писатель тоже когда-то босяковал, а кем стал!
Гольдман задумался. Он явно волновался. Тон его был выспренним и мечтательным, что обычно ему несвойственно. Но тут речь о детях!
– Мы его обязательно в Харьков пригласим.
– Кого? Горького?
– Антона Макаренко. И Алексея Максимовича тоже. А как же!.. Но только, понимаешь, детишки твои маловаты еще. Им няньки нужны. Да и Полтава пока город ненадежный. Неспокойный город! Такое дело…
Видно, задачка эта была не из простых и для Гольдмана.
– Вот что, – сказал он заговорщически. – Есть одна идея. Тут главное что? Подрастить чуток детишек, не дать им голодать. А потом будет легче! Ты пока отправляйся с ними в гостиницу. Что-нибудь придумаем.
В «Бристоле» детей ошеломили остатки былой роскоши: огромные зеркала, правда, треснувшие или пробитые пулями, лестница с отполированными мраморными перилами, люстра, посылающая на стены и на пол цветные блики своими хрустальными висюльками.
– С возвращением! – сказал Кольцову дежурный и указал взглядом на детей. – Ваши?
– А что, не похожи?
– Вылитые.
– Лишний матрас и бельишко не найдутся?
– Найдем, раз такое дело.
Про мать он деликатно не спросил.
Павел привел детей в номер. Сосед Павло отсутствовал, постель его была аккуратно, по-солдатски заправлена.
Глаза детей слипались после долгого путешествия и новых впечатлений. Сон, лучший лекарь от горестей, затуманивал их головки. Павел умыл детей, уложил валетом на свою кровать. И они вмиг заснули.
Павел смотрел на их лица и размышлял. Завтра утром надо будет их накормить, взять с собою. Что-то потребуется постирать, в баню повести. Если бы он оставался в Харькове, он нашел бы какое-нибудь жилье с хозяйкой. Или жил бы на квартире у Старцева и договорился бы с кем-то из соседей, чтобы они помогали ему вести хозяйство, ухаживать за детьми.
Он спустился вниз, чтобы взять в каптерке матрас и белье. И наткнулся на своего соседа, одноглазого Павла.
Тезки обнялись.
– Ты в номере не шуми, у нас там квартиранты объявились. Спят, – сказал Кольцов.
– А я уже знаю, – сказал Павло. – Ты думал, новость?
– Что, вся ЧК знает? – спросил Кольцов.
– Ну вся – не вся, а кому положено, те знают. Я тоже… Слушай, мне с тобой побалакать надо, всурьез.
Они уселись в зале на широкий, крепко промятый кожаный диван, под резной, тускло-золотой рамой, в которой уже давно не было картины и лишь надпись напоминала, что здесь был «Харьков осенью».
Павло откашлялся перед «сурьезным» разговором, поправил на глазу свою черную кожаную пиратскую повязку.
– Такое, значит, дело, тезка: переводят меня на другую работу. Точнее, на другую заботу: организовывать детское воспитание для малолетних. Ну вроде как детский сиротский приют. А по-моему, лучше так обозвать – детскую коммуну для малых. Хай приучаются до этого слова, оно им будет не лишнее в жизни, а вроде цели.
– Это Гольдман тебя переводит?
– А то кто ж еще. Он, Исаак Абрамович. Я только что от него. Часа два судили-рядили. Ты думаешь, только у тебя одного вот так с детьми получилось? Нет, еще многие отцы маются. И у нас в ЧК тоже. И вообще сирот мильоны, у которых никого.
– И ты согласился?
– Ну чего ж! Уважил Абрамыча! У меня опыт есть, у самого трое. Я их вместе со своей хозяйкой, с коровой, телкой, со свинками в коммуну переведу. Кормиться вместе будем. Поначалу человек двадцать пацанвы возьму. Гольдман пайки дает. Двух учителей подыщу, потому что я образования, конечно, дать не могу. Душу хоть всю отдам, это – пожалуйста, а вот образованием не поделюсь. Я сам рос, как овца в кошаре – небо да плетень. Эх! – Павло от избытка чувств хлопнул своей свинцовой мужицкой ладонью по плечу Кольцова. – Дело-то какое хорошее: мальцов в люди выводить. А то что я в этой ЧК? То мародеров езжу вылавливать, то бандюг, а то пошлют на продразверстку – вообще хуже адской муки. А тут человеческое дело, важное. Поднимутся в люди, это ж какая награда, лучше ордена!
Единственный его глаз, подернутый слезой, был направлен вверх, на темную, отливающую зеленым и розовым люстру.
– Огурец вырастить – и то сколько трудов нужно вложить, а тут мальца воспроизвести для будущей достойной коммунистической жизни! Эт-то, брат…
