Герцог стоял подавленный, безмолвный и недвижимый. Карл продержал его так с минуту, потом сказал тоном, проникнутым незыблемой ненавистью:
– Брат мой! Мы объявили вам наше решение, и наше решение твердо: вы уедете.
Герцог Алансонский сделал какое-то движение. Карл не подал виду, что заметил это, и продолжал:
– Я хочу, чтобы Наварра могла гордиться, что ее государь – брат Французского короля. Золото, могущество, почести – все, что приличествует вашему происхождению, – вы получите, как получил ваш брат Генрих, и так же, как он, – с усмешкой добавил Карл, – будете благодарить меня издалека. Но это все равно – для благословений расстояния не существует.
– Государь...
– Соглашайтесь или, вернее, покоряйтесь. Как только вы станете королем, вам подыщут супругу, достойную члена французской королевской фамилии. И кто знает, может быть, она принесет вам и другой престол!
– Но вы, ваше величество, забываете о своем друге Генрихе, – сказал герцог Алансонский.
– Генрихе? Но ведь я же сказал вам, что он не хочет наваррского престола! Ведь я же сказал вам, что он уступает его вам! Генрих – жизнерадостный малый, а не такая бледная личность, как вы. Он хочет веселиться и жить в свое удовольствие, а не сохнуть под короной, на что осуждены мы.
Герцог Алансонский вздохнул.
– Так ваше величество приказываете мне озаботиться... – начал он.
– Нет, нет! Ни о чем не беспокойтесь, Франсуа, – я все устрою сам; положитесь на меня, как на хорошего брата. А теперь, когда все решено, идите. Вы можете рассказывать или не рассказывать о нашем разговоре своим друзьям, но я-то приму меры, чтобы это как можно скорее стало известно всем. Идите, Франсуа!
Отвечать было нечего; герцог поклонился и вышел с яростью в душе.
Ему не терпелось повидать Генриха и поговорить с ним о том, что сейчас произошло, но увиделся он только с Екатериной: Генрих уклонялся от разговора, а королева-мать его искала.
Увидав Екатерину, герцог подавил скорбь и попытался улыбнуться. Он не был так счастлив, как герцог Анжуйский, и искал в Екатерине не мать, а только союзницу. И потому он начинал с притворства перед ней, будучи убежден, что для крепкого союза необходимо слегка обманывать друг друга.
И вот теперь он подошел к Екатерине, а на лице его оставались лишь едва заметные следы волнения.
– Вы знаете интереснейшие новости, ваше величество?
– Я знаю, о чем идет речь: вас хотят сделать королем.
– Мой брат так добр ко мне, ваше величество!
– Ведь правда же?
– Но мне очень хочется думать, что половину своей признательности я должен перенести на вас: если совет подарить мне трон дали вы, значит, я буду этим обязан вам; хотя должен признаться, что в глубине души мне больно так грабить короля Наваррского.
– А вы, по-видимому, очень любите Анрио, сын мой?
– О да! С некоторых пор мы сошлись очень близко.
– И вы думаете, что он вас любит так же, как вы его?
– Надеюсь, ваше величество.
– Знаете, такая дружба весьма поучительна, в особенности дружба между принцами. Но дружбы придворные считаются не слишком прочными, дорогой Франсуа.
– Матушка, посудите сами: ведь мы не только друзья – мы почти братья.
Екатерина улыбнулась странной улыбкой.
– Вот так так! – сказала она. – А разве короли бывают братьями?
– Но когда мы подружились, матушка, ни он, ни я королями не были, да мы никогда и не должны были стать королями – вот почему мы полюбили друг друга.
– Да, но теперь обстоятельства сильно изменились.
– Как сильно изменились?
– Ну да, конечно! Кто может теперь сказать, что вы оба не станете королями?
По тому, как вздрогнул герцог, и по краске, бросившейся ему в лицо, Екатерина поняла, что ее удар попал ему прямо в сердце.
– Он? Анрио – король? – спросил герцог. – Какого же королевства, матушка?
– Одного из самых великолепных во всем христианском мире, сын мой.
– Что вы говорите, матушка? – побледнев, молвил герцог Алансонский.
– То, что хорошая мать должна сказать сыну, и то, о чем вы давно мечтали, Франсуа.
– Я? Я ни о чем не мечтал, ваше величество, клянусь вам! – воскликнул герцог.
– Я готова поверить вам, ибо ваш друг, ваш брат Генрих, как вы его называете, только прикидывается откровенным, а на самом деле это очень ловкий и очень хитрый господин, который умеет хранить свои тайны гораздо лучше, чем вы – ваши, Франсуа. Например, говорил ли он вам когда-нибудь, что де Муи – это его поверенный в политических делах?
Говоря это, Екатерина вонзила свой взгляд, как стилет, в душу Франсуа.
Но у него было одно достоинство или, вернее, порок – умение притворяться, и потому он не дрогнул под этим взглядом.
– Де Муи? – удивленно переспросил он, как будто впервые слышал это имя в связи с такими обстоятельствами.
– Да, гугенот де Муи де Сен-Фаль – тот самый, который чуть не убил Морвеля и который, тайно разъезжая по Франции и по столице и меняя одежду, плетет сеть интриг и собирает войско, чтобы поддержать вашего брата Генриха против вашей семьи.
С этими словами Екатерина, понятия не имевшая, что ее сын Франсуа осведомлен обо всем так же хорошо и даже лучше, чем она, встала, намереваясь величественно выйти.
Франсуа удержал ее.
– Матушка! – сказал он. – Прошу вас: одно слово! Раз уж вы соблаговолили посвятить меня в вашу политику, объясните, как же Генрих, столь малоизвестный, с такими малыми силами, сможет вести войну настолько серьезную, чтобы обеспокоить мою семью?
– Ребенок! – с улыбкой произнесла королева. – Поймите, что его поддерживают тридцать тысяч человек, а быть может, и больше; что в тот день, когда он скажет одно слово, эти тридцать тысяч человек появятся внезапно, как из-под земли, да не забудьте, что эти тридцать тысяч – гугеноты, иными словами – самые храбрые солдаты в мире. И к тому же... к тому же у него есть покровитель, с которым вы не сумели или не захотели помириться.
– Кто же это?
– Король! Король, который его любит, который его выдвигает; король, который из зависти к вашему брату, королю Польскому, и из пренебрежения к вам ищет себе преемника. И только вы, слепец вы этакий, не видите, что ищет он его не в своей семье.
– Король?.. Вы так думаете, матушка?
– Неужели вы не заметили, как нежно он любит Анрио, своего Анрио?
– Верно, матушка, верно!
– И как этот самый Анрио ему платит? Ведь он, забыв, что его шурин хотел в Варфоломеевскую ночь пристрелить его из аркебузы, теперь ползает перед ним на брюхе, как собака, которая лижет побившую ее руку.
– Да, да, – пробормотал Франсуа, – я и сам заметил, как Генрих покорен моему брату Карлу.
