— Как вы сказали?
— Джиджелли.
— А, знаю, — проговорил Арамис, — Крепость, построенная испанцами на побережье Алжира. Торговля хлебом, маслом, пробкой. Рейд неудобен по причине сильных ветров, дующих зимой. А также порт в провинции Кабилия. Развито рыболовство… Более точные сведения где-то в моих записках. Пиратская база, очень сильно укрепленная. Это очень серьезно… И Людовик надеется взять ДВЕ ТВЕРДЫНИ — и наш Бель-Иль и мусульманскую Джиджелли? Глупый юнец! Только людей погубит.
— Вы поедете?
— Я останусь, — ответил Арамис.
И тут случилось то, чего никак не ожидал Арамис — черные глаза Энрике медленно наполнились слезами. Арамис отвернулся, не желая смущать молодого человека. Но нервы испанца были на пределе, и словесный поединок с ваннским епископом привел к тому, что тайный посол уже не мог сдержать слез. Арамис не хотел ставить дона Энрике в неловкое положение, но пауза затягивалась, и он уже не мог делать вид, что не замечает плачущего рыцаря.
— Да что это с вами, — сказал он, — Перестаньте, успокойтесь, дон Энрике.
Дон Энрике молча смахивал слезы. Арамис растерялся было, но решил унять этого плаксу сарказмом.
— Разве рыцари Мальтийского Ордена плачут? — насмешливо спросил он, — Разве плачут вообще все, кто имеет звание рыцаря и носит рыцарские шпоры? Плачущий рыцарь — это вам не кажется истиной наизнанку? Тем, что не может и не должно быть ни при каких обстоятельствах. Вы считаете себя мужчиной, а разревелись тут как девчонка! Вы, испанец! Вы, дон Энрике де Кастильо, сын полковника испанской пехоты! Постыдитесь! Мне — утешать на старости лет плаксивого мальчишку, тайного посла доблестного Мальтийского Ордена! Будьте достойны своего рыцарского плаща, черт вас возьми! Как бы посмотрел на вас ваш Командор, граф де Санта — Крус, ваш Великий Магистр Рафаэль Котонер и ваши братья по Ордену? А знаменитый Жан де Лавалетт? А рыцарь де Медран и другие герои осады Сент-Эльма? Иезуиты — я имею в виду совсем юных, новичков Ордена — никогда так себя не ведут! Если вы проливаете слезы на аудиенции генерала иезуитов, представляю, как бы вы повели себя в мусульманском плену. Да минует вас чаша сия, мой рыдающий кабальеро! Вы не намного моложе ваших французских ровесников, принца Филиппа и Рауля де Бражелона, но эти ребята покрепче! А они попадали в свои юные годы во всякие экстремальные ситуации. И с честью выходили из самых, казалось бы, отчаянных! Да что я! Даже у крохотули Лавальер больше самообладания, чем у вас!
Дон Энрике собрал всю свою силу воли и заставил себя успокоиться.
— Клянусь спасением души, попади я в руки оголтелых мусульман, и не пикнул бы, даже если бы эти варвары вырезали на моей спине крест — он прижал руки к белому кресту на своем плаще, — как это было во время осады Мальты в прошлом веке! Но сейчас я заплакал от бессилия, от отчаяния, от того, что я только человек, а не ангел Божий и не могу убедить вас… Но я знаю, что если вы отвергнете помощь ваших друзей, это приведет к страшной катастрофе.
— Гора трупов, как вы говорили, чувствительный юноша!
— Все человеческие доводы напрасны! Увы! Я всего лишь человек, грешный, как и все люди. Но я взываю к всемогущему Господу — Боже!!! Дай знак, помоги мне, Господи!!!
Рыцарь и епископ вздрогнули — белый голубь влетел в раскрытое окно, покружился по комнате и уселся на подоконник.
Дон Энрике широко раскрыл глаза.
— Видите! — воскликнул он, схватив Арамиса за руку, — Это знамение! Вам и этого мало?
— Это случайность, — ровно сказал Арамис, — Я часто кормлю голубей. Они меня знают и прилетают к этому окну. Это вовсе не чудо.
— Голубь — вестник мира! Голубь — символ Святого Духа! Это знамение, епископ!
"Он опять, того гляди, разрыдается", — раздраженно подумал Арамис.
Но, вопреки досаде, мальчишка растревожил его, взволновал, возмутил и — восхитил. Он даже завидовал этому молокососу. Но лицо епископа оставалось каменным, непроницаемым. Арамис научился превращать в маску свое лицо. Энрике де Кастильо не владел этой наукой. У него дрогнули губы, и он прошептал:
— А еще есть поверье, что влетевшая в комнату птица предвещает большое несчастье, кажется, чью-то смерть…
— Пустые суеверия, — бросил Арамис и поспешно поднялся, загораживая от вошедшего Портоса юного паладина. Портос затопал к столу и проворчал:
— Черт возьми, я пришел сказать, что обед задерживается. А я как раз голоден как волк! Так что не торопитесь. Что с нашим гостем, Арамис?
— Ничего, — сказал дон Энрике, — Соринка в глаз попала, и всего лишь. Nada.
— Что-то тут не так, — проворчал Портос, — Я, наверно, сильно ушиб вас, кабальеро? Давайте все-таки обратимся к врачу?
— Господин Портос, — сдавленным голосом сказал дон Энрике, — Клянусь честью, от боли я не заплакал бы.
Портос почесал голову, вздохнул и пробормотал:
— Что ж, тогда пойду доделывать свои дела.
— У вас манжеты в чернилах, друг мой, — добродушно сказал Арамис, — Вы, видимо, что-то писали?
Портос опять вздохнул.
— Вот уж мука мученическая! Каллиграф из меня никакой, равно как и писатель. Я штук пять перьев изгрыз, пока… Впрочем, об этом потом… Аппетит разыгрался зверский, как это у меня всегда бывает после умственной и письменной работы… Я все дивился, как это вы в юности ухитрялись писать такие длинные занудные… я хотел сказать, заумные поэмы…
Дон Энрике улыбнулся сквозь слезы.
— Ребячество, — сказал Арамис снисходительно, — Мой жанр — проповеди, в соответствии с саном. И другие вещи, более серьезные, нежели юношеские поэмы.
— Не сомневаюсь, господин Д'Эрбле, что пером вы так же виртуозно владеете, как и шпагой, — любезно сказал дон Энрике.
— О да! — влез Портос, — Вы совершенно правы, дон Энрике! Не скромничайте, дорогой Арамис, это ведь так! И не только Арамис, все наши! Вот если бы вы только одним глазком заглянули в Атосовы «Мемуары»! Я не большой любитель чтения, хотя собрал изрядную библиотеку, но начнешь читать — не оторвешься! Я даже о еде забыл, когда читал… А чтобы Я забыл о еде — ну, вы понимаете…
— Если вы, ВЫ (!) забыли о ЕДЕ, читая «Мемуары» господина де Ла Фера, — это действительно нечто экстраординарное! — заметил дон Энрике с улыбкой, — А «Мемуары» Д'Артаньяна, они существуют?
Портос громко захохотал.
— Существуют, существуют! Как же не существуют! Но гасконец — не Атос, он там такого понаписал! Всем досталось! Бедный Арамис! Помните, некая дуэль, на которую вы пошли, приняв слабительного? А бабенка Атоса, с которой он развлекался, несмотря на рану, угрожавшую его жизни, и мы еле-еле ее отвадили — понимаете, кабальеро, речь идет о смазливой бабенке, а не о ране и не о жизни нашего дорогого Атоса?[7]
