С наступлением темноты крепко замыкались квартиры. Двери закрывались на засовы, припирались досками, запирались на французские, английские и обыкновенные замки, закидывались цепочками.
Иногда среди ночи оглушительно гремел колокол. Члены домкомбеда выскакивали во двор. На дворе начиналась беготня и крики. В окнах зажигались огни. Встревоженные жильцы сторожили у дверей, но никто не высовывался на лестницу, Потом тревога затихала, и все опять успокаивалось. А утром двор гудел, обсуждал какой-нибудь новый налет на потребиловку или кражу в квартире.
После отъезда бабушки дед совсем затосковал. Целыми днями спал или просто лежал в кровати, разговаривая сам с собой.
— Лежишь, так вроде как есть меньше хочется. А ходишь — аппетит разгуливаешь, а нонче это не годится. На четвертку не разгуляешься, — бормотал он, по обыкновению не обращая внимания на то, слушают его или нет. — Разве мыслимо жить человеку на четвертку хлеба?
Иногда дед начинал мечтать, не замечая, что этим раздражает всех.
— Вот и сейчас бы пшенной каши с маслицем поесть. Чума ж тя возьми! Вот бы Даша догадалась крупки прислать.
— Не больно шлет, — сердито обрывала мать, и дед с испугом замолкал.
Бабушка как уехала, так и пропала. Не было ни писем, ни посылки. Но дед ждал. Дед был уверен, что посылка придет, и через некоторое время начинал говорить о том, как придет посылка, как они развернут и найдут там орловские лепешки со сдобой.
Мать молча слушала его бормотанья и хмурилась.
— Довольно тебе! Иди-ка чай пить, — обрывала она обычно.
Дед, кряхтя, слезал с кровати.
— Чай так чай, — говорил он и, достав из ящика кухонного стола маленькую корочку хлеба, круто посыпал ее солью и пил чай. Пил долго и много, выпивая по нескольку больших кружек.
Когда пошел снег, дырявая крыша «Смурыгина дворца» совсем провалилась. Потолки в квартире покрылись черными сырыми пятнами. Рожновы переполошились.
Дед, обрадовавшись делу, проворно полез на крышу и целый день возился, наколачивая заплаты на проржавевшие листы железа.
Починив крышу, он с Романом вставил рамы и законопатил их паклей. Так приготовились встречать зиму.
— Теперь бы только дров побольше, — говорил дед. — Зиму без горюшка бы прожили, лежи, знай, да бока обогревай.
А в тот день к вечеру пришел Григорий Иванович.
— Уж не знаю, хорошее скажу или плохое, — сказал Григорий Иванович и, надев очки, достал из кармана бумажку. — Вот тут у меня протокол заседания. Правление постановило перевести вас в новую квартиру, потому что в «Смурыгином дворце» жить больше нельзя. Очень он стар.
— Бог с ней и с новой квартирой, — сказал дед, переворачиваясь на другой бок. — Никуда мы, Любаша, не поедем.
— То есть как же не поедете? Тут постановление. Не имеете права ослушаться.
— Нам и здесь хорошо. Все равно дом пустует.
— Не будет пустовать, — усмехнулся управдом. — И на это есть постановленьице. На дрова пойдет «Смурыгин дворец».
Пришлось переезжать.
Поселились на первом дворе, в пустовавшей квартире управляющего.
На другой день под воротами появилось объявление:
"Все жильцы дома не старше шестидесяти лет и не моложе пятнадцати обязаны явиться завтра утром в 9 ч. к деревянному флигелю. У кого имеются топоры, пилы или другие инструменты, пусть захватят таковые с собой.
Ровно в девять часов утра грянул вечевой колокол. Из квартир стали вылезать жильцы, неся с собой топоры, ломы, лопаты и пилы.
Никогда не было столько народу у «Смурыгина дворца». Собравшаяся толпа спорила сперва о том, как ломать, потом о том, сколько дров выйдет, потом о том, как их раздавать.
Порешили, что будут давать по количеству печей и работников.
Пришел представитель правления. Вместе с управдомом он долго ходил вокруг дома, примериваясь и тщательно обсуждая, откуда лучше начать разборку дома. Наконец скомандовал: «Начинай!»
Жильцы дружно ринулись ломать. В черные бревенчатые стены вонзились острые иглы ломов. Расковыряли крышу, стали скидывать железо. Посыпалась штукатурка, доски, перекрытия, бревна.
Работали с жаром, подгоняя друг друга. Дым и пыль от штукатурки тучей стояли над домом, а управдом, сидя на стене и размахивая топором, весело покрикивал сверху:
— Веселее! С дровами будем!
Кряхтел, стонал и охал старый дом, бревна отдирались со скрежетом, неохотно, как пластырь от наболевшей раны.
Наступил полдень, а разобрали только чердак. Работа двигалась плохо.
Тогда, снова посовещавшись, решили валить дом.
Закинули канаты на стену, закрепили их.
— Раз, два — дружно! — крикнули десятки
Рванули веревки. Еще раз рванули.
— Дружно! Дружно!
Крепкие толстые канаты трещали. Роман тоже тянул изо всех сил и смотрел на дрожащий и раскачивающийся верх стены. Стена качалась, с хлопаньем рвались скрепы, и бревна косились. Потом стена накренилась, оглушительно затрещала и, как живая, поползла вниз.
Когда пыль спала, открывая высокую груду обломков и бревен, Роман увидел вдруг свою комнату, увидел грязные, вылинявшие обои с пятнами там, где стояли кровать и сундук, увидел карту на стене, исчирканную карандашом. Ему показалось, что стены еще теплые. Роман глядел не отрываясь, не замечая, как закрепили веревки на другой стене. Управдом снова скомандовал: «Начинай!» — и вторая стена, закачавшись, начала валиться. Теперь поползла карта, лопались и трещали обои.
Скоро на месте, где стоял дом, возвышалась сплошная груда бревен, белых от известковой пыли. До позднего вечера ругались жильцы, распределяя дрова и растаскивая их по квартирам.
Роман ходил среди бревен, как среди могил. Ему стало грустно.
Потихоньку прошел в самую середину развалин и, сев на кирпичи, задумался.
— Дрова тоже! Гниль! — доносились голоса жильцов, деливших бревна. — И ломать-то не стоило.
Перепрыгивая с кирпича на кирпич и спотыкаясь, к Роману подобрался человек и остановился в нескольких шагах.
— Романка! Это ты?
По голосу Роман узнал Иську. Иська подошел ближе и сел рядом.
— А я как знал, что ты здесь, — сказал он и, помолчав, спросил: — Что, жалко?
— Жалко, — сказал Роман, довольный, что Иська почувствовал его горе. — Я родился ведь здесь.
— Да-а, — протянул Иська. — И я хоть не жил здесь, а тоже ведь жалко. Всё ломаем. Разруха потому что.
— Сволочи, — сказал Роман и вздохнул.
Иська встрепенулся.
— Кто сволочи? — спросил он вдруг.
— Известно кто! Кто ломает.
Иська тихонько свистнул.
