– А в первый раз чей облик оно приняло?
– Облик человека, который был крайне изумлен тем, что его приняли за Провидение, – облик Рене. Да, государь, вы спасли меня от стали...
Карл нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.
– А Рене? – спросил он.
– А Рене спас меня от яда.
– Черт возьми! И везет же тебе, Анрио! – сказал король, пытаясь улыбнуться, но от сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. – Это не его профессия.
– Так вот, государь, два чуда спасли меня. Одно чудо – это раскаяние флорентийца. Другое – доброта вашего величества. Я скажу вашему величеству откровенно: я испугался, как бы Бог не устал творить чудеса, и решил бежать, руководствуясь аксиомой: на Бога надейся, а сам не плошай.
– Почему же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?
– Если бы я сказал вам эти самые слова даже вчера, я был бы доносчиком.
– А когда ты говоришь их сегодня?
– Сегодня – Другое дело: меня обвиняют – я защищаюсь.
– А ты уверен в первом покушении, Анрио?
– Так же уверен, как во втором.
– Тебя пытались отравить?
– Пытались.
– Чем?
– Опиатом.
– А как отравляют опиатом?
– Почем я знаю, государь? Спросите Рене: ведь отравляют и перчатками...
Карл сдвинул брови, но мало-помалу лицо его разгладилось...
– Да, да, – сказал он, словно разговаривая с самим собой, – в самой природе живых существ заложено стремление бежать от смерти. Так почему же это существо не сделает сознательно того, что делает инстинктивно?
– Итак, государь, – спросил Генрих, – довольны ли вы моей откровенностью и верите ли, что я сказал вам все?
– Да, да, Анрио, ты славный малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе зла, еще не угомонились и будут и впредь покушаться на твою жизнь?
– Государь! Каждый вечер я удивляюсь, что я еще жив.
– Видишь ли, Анрио, они знают, как я люблю тебя, и потому-то и хотят убить. Но будь спокоен – они понесут наказание за свое злоумышление. А теперь ты свободен.
– Свободен покинуть Париж, государь? – спросил Генрих.
– Нет, нет, ты прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Тысяча чертей! Надо же, чтобы у меня был хоть один человек, который меня любит!
– В таком случае, государь, если вы хотите оставить меня при себе, соблаговолите оказать мне одну милость...
– Какую?
– Оставьте меня здесь не под видом друга, а под видом узника.
– Как – узника?
– Да так. Разве вы, ваше величество, не видите, что ваше дружеское ко мне расположение меня губит?
– И ты предпочитаешь, чтобы я тебя возненавидел?
– Чисто внешней ненавистью, государь. Такая ненависть спасет меня: до тех пор, пока они будут думать, что я в немилости, они не станут торопиться умертвить меня.
– Я не знаю, чего ты хочешь, Анрио, – сказал Карл, – не знаю, какая у тебя цель, но если твои желания не осуществятся, если ты не достигнешь своей цели – я буду очень удивлен.
– Значит, я могу рассчитывать на то, что король будет относиться ко мне сурово?
– Да.
– Тогда я буду спокойнее... А что прикажете сейчас, ваше величество?
– Иди к себе, Анрио. Я очень страдаю. Пойду посмотрю своих собак и лягу в постель.
– Государь! – сказал Генрих. – Вашему величеству надо бы позвать врача: ваше сегодняшнее нездоровье, быть может, опаснее, чем вы думаете.
– Я послал за мэтром Амбруазом Паре.
– Тогда я ухожу, чувствуя себя спокойнее.
– Клянусь Душой, – сказал король, – из всей моей семьи ты один действительно любишь меня.
– Это ваше искреннее убеждение, государь?
– Слово дворянина!
– Хорошо! В таком случае поручите господину де Нансе стеречь меня, как человека, которому ваш гнев не позволит прожить и месяца: это единственное средство, чтобы я мог любить вас долго.
– Господин де Нансе! – крикнул Карл. Вошел командир охраны.
– Я отдаю вам на руки, – сказал король, – величайшего преступника в королевстве. Вы отвечаете мне за него головой!
Генрих с удрученным видом вышел вслед за де Нансе.
Оставшись один, Карл очень удивился, что к нему не пришел ни один из его верных друзей, а двумя его верными друзьями были кормилица Мадлен и борзая Актеон.
«Кормилица, должно быть, пошла к знакомому гугеноту петь псалмы, – подумал он, – а Актеон все еще сердится за то, что сегодня утром я хлестнул его арапником».
Карл взял свечу и прошел к доброй женщине. Доброй женщины не было дома. Дверь из комнаты Мадлен, как, наверное, помнит читатель, вела в Оружейную палату. Карл подошел к этой двери.
Но на ходу у него начался один из тех приступов, которые он уже испытывал и которые обрушивались на него внезапно. Король страдал так, словно в его внутренностях шарили раскаленным железом. Его мучила неутолимая жажда. На столе он увидел чашку с молоком, выпил ее залпом и почувствовал некоторое облегчение.
Он опять взял свечу, которую поставил на стол, и вошел в Оружейную палату.
К его величайшему изумлению, Актеон не бросился к нему навстречу. Быть может, его заперли? Но в таком случае он почуял бы, что хозяин вернулся с охоты, и стал бы выть.
Карл свистал, звал – собака не появлялась. Он сделал еще шага четыре вперед, и, когда пламя свечи осветило дальний угол комнаты, он увидел в этом углу неподвижную массу, лежавшую на паркете.
– Ко Мне, Актеон! Ко мне! – крикнул Карл и свистнул еще раз.
Собака не пошевелилась.
Карл подбежал и потрогал ее; бедное животное уже окоченело. Из перекошенной болью пасти собаки вытекло на пол несколько капель желчи, смешанной с кровавой пенистой слюной. Собака нашла в Оружейной берет хозяина и решила умереть, положив голову на вещь, олицетворявшую для нее ее друга...
Это зрелище заставило его забыть о своей боли и вернуло ему всю его энергию, у него в жилах закипела ярость, он хотел крикнуть, но короли, скованные собственным величием, не могут свободно поддаться первому порыву, который любой другой человек может обратить на пользу своим страстям или самозащите. Поняв, что здесь кроется предательство. Карл промолчал.
Он встал на колени около собаки и опытным взглядом осмотрел ее труп. Глаза остекленели, красный язык был весь в язвах и гнойничках. Болезнь была такой необычной, что Карл вздрогнул.
Король снова надел перчатки, которые заткнул было за пояс, приподнял посиневшую губу собаки, чтобы осмотреть зубы, и в промежутках между острыми клыками и на их кончиках обнаружил прилипнувшие к ним беловатые кусочки.
Он вытащил эти кусочки и увидел, что это бумага.
Около бумаги опухоль была больше, десны вздулись, а слизистая оболочка была, словно разъедена купоросом.
