Король, направляясь из дворца Фарнезе к месту казни, проезжал по улице Джулиа как раз в тот момент, когда помощники палача тащили приговоренных за веревки, заставляя их стать на колени. В былые времена присутствие короля при таких обстоятельствах бывало для осужденных спасительным; теперь все изменилось: ныне присутствие монарха, наоборот, подтверждало приговор..
Толпа расступилась, чтобы пропустить короля; он искоса бросил беспокойный взгляд на форт Святого Ангела, а при виде французского флага у него вырвался жест досады; он вышел из экипажа под шум восторженных приветствий, поднялся на балкон и поклонился толпе.
Вскоре раздались оглушительные крики, возвещавшие о появлении узников. Как впереди них, так и позади выступали два отряда конных неаполитанских жандармов, присоединившиеся к тем, что уже находились на площади; они потеснили толпу и расчистили место, где палач с подручными могли действовать без помех.
Отрешенность и безмолвие форта Святого Ангела всех успокоили, о нем даже перестали думать. Кто посмелее, стал отделяться от толпы, подходить к безлюдному мосту и даже бросать в сторону форта бранные слова, вроде тех, какими неаполитанцы поносят Везувий. Это очень забавляло Фердинанда, напоминая королю его славных лаццарони с Мола и убеждая в том, что римляне почти так же остроумны, как неаполитанцы.
Без пяти двенадцать зловещее шествие появилось на маленькой площади. Приговоренные изнемогали от усталости, но были спокойны и, казалось, примирились со своей участью.
У подножия эшафота консулов спустили с ослов и тут же привязали к виселице снятыми с их шеи веревками. Монахи из братства кающихся все теснее окружали осужденных, готовили их к смерти и давали прикладываться к распятию.
Маттеи, целуя крест, сказал:
— Христос! Ты ведаешь, что я умираю безвинно и, подобно тебе, жертвую жизнью ради спасения и свободы рода человеческого!
Дзаккалоне воскликнул:
— Христос! Будь свидетелем: я прощаю этому народу, как и ты простил своим палачам.
Стоявшие поближе к осужденным услышали эти слова; кое-кто встретил их свистом. Потом раздался громкий голос:
— Помолитесь за тех, кому предстоит умереть! То был голос главы кающихся.
Все преклонили колена, чтобы прочесть «Ave Maria» — даже король на балконе, даже палач и его подручные на помосте эшафота.
Наступило глубокое, тожественное молчание.
В эту минуту грянул пушечный выстрел; помост под палачом и его помощниками рухнул; ворота замка Святого
Ангела распахнулись; сотня гренадеров под бой барабанов, возвестивших атаку, промчалась по мосту и среди криков испуганной толпы, паники жандармов, всеобщего изумления и ужаса завладев осужденными, скрылась вместе с ними за стенами замка Святого Ангела, тяжелые ворота которого затворились, прежде чем народ, палачи, кающиеся, жандармы и сам король пришли в себя от изумления.
Замок Святого Ангела произнес одно только слово; но, как видим, оно было сказано удачно и произвело должное впечатление.
Римлянам поневоле пришлось обойтись в тот день без повешения и снова обратить свое внимание на евреев.
Король Фердинанд возвратился во дворец Фарнезе в весьма дурном настроении: то была первая неудача, которую он потерпел с начала кампании, и, на его несчастье, ей не суждено было стать последней.
LII. ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ НАННО
Письмо, посланное Фердинандом Каролине, возымело ожидаемое действие. Весть об успехах королевских армий распространилась с быстротой молнии от Мерджеллины до моста святой Магдалины и от монастыря святого Мартина до Мола. Было сделано все возможное, чтобы из Неаполя эта весть поскорее достигла даже самых дальних пределов королевства: в Калабрию были посланы гонцы, на Липар-ские острова и на Сицилию отправлены быстроходные суда, а в ожидании, пока вестники и scorridori 74 прибудут к месту назначения, столичные власти точно исполняли пожелания победителя: колокола всех трехсот неаполитанских церквей возвещали о благодарственных молебнах, им вторили со всех фортов артиллерийские залпы, воссылавшие своими бронзовыми голосами хвалу Всевышнему.
Колокольный перезвон и грохот пушек сотрясали все дома города, в зависимости от воззрений их обитателей будя либо радость, либо чувство досады; в самом деле, приверженцы либеральной партии с горечью встречали весть о победе Фердинанда над французами, понимая, что речь идет не о торжестве одного народа над другим, а о победе одной политической системы над другой. Французская система, по мнению местных либералов, основывалась на человеколюбии, заботе об общественном благе, прогрессе, просвещении, свободе, в то время как неаполитанская в их глазах зиждилась на варварстве, себялюбии, мракобесии, косности и тирании.
Либералы, чувствуя себя морально побежденными и понимая, что им небезопасно показываться на людях, замкнулись в своих жилищах; еще свежа была память о трагической гибели герцога делла Торре и его брата, и они скорбели не только о Риме, где будет восстановлена власть папы, но и о Неаполе, где усилится деспотизм короля Фердинанда, одержавшего победу во имя торжества реакционных идей над идеями революционными.
Зато все сторонники монархии бурно радовались; их в Неаполе нашлось немало, ведь сюда относились все, кто был связан с двором и зависел от него, а также все простонародье: рыбаки, грузчики, лаццарони. Все они бегали по улицам с криками «Да здравствует Фердинанд Четвертый!», «Да здравствует Пий Шестой!», «Смерть французам!», «Смерть якобинцам!». Среди них особенно громогласно вопил брат Миротворец, когда он вел в монастырь своего Джакобино, еле двигавшегося под тяжестью двух корзин, доверху полных всякой снедью; осел по примеру хозяина оглушительно ревел, а монах отпускал остроты, мало похожие на аттические, объясняя рев своего спутника по сбору пожертвований тем, что он скорбит об участи своих единоплеменников-якобинцев.
Шуточки эти весьма забавляли лаццарони, не очень-то разборчивых в том, что касалось остроумия.
Как ни был отдален от города Дом-под-пальмой или, лучше сказать, прилегающий к нему особняк герцогини Фуско, колокольный звон и пушечные залпы доходили до него, и, слыша их, Сальвато вздрагивал, как боевой конь при звуке трубы.
Из последнего анонимного послания, полученного генералом Шампионне, как легко догадаться, от благородного доктора Чирилло, явствовало, что больной, хотя и не совсем поправился, все же чувствовал себя значительно лучше. С позволения врача он вставал с постели и с помощью Луизы и ее служанки садился в кресло, а потом уже мог, опираясь на руку Луизы, пройти несколько шагов по комнате. Однажды, когда рядом не было Луизы, Джованнина предложила ему совершить такую прогулку, но он, поблагодарив, отказался от помощи и один прошелся вокруг комнаты, как ранее делал это при поддержке Сан Феличе. Джованнина, ни слова не сказав, ушла в свою комнату и долго плакала. Было очевидно, что Сальвато не хочет принимать помощь от горничной, с радостью принимая помощь от хозяйки, и, хотя горничная понимала, как велика разница между нею и ее хозяйкой, она все же глубоко страдала от этого, и доводы разума не умеряли ее горя, а, наоборот, только обостряли его.
